Чем же так художник беден? Скупостью красок на голой палитре, а может дырявым холстом, ненароком пробитым ветхою кистью? Или возможно слепость при отсутствии света дневного строит ему козни, запрещая работать воображению? Да и к чему эти глупые, несуществующие в материальном виде фантазии того бедного художника, когда он пишет вечерний пейзаж? Совсем ни к чему, скажите вы. Однако услышь такое Николай Всеволодович Карельников, молодой художник двадцати трёх лет, проживающий по адресу: Старый город, дом 17/2, напротив квартиры одинокого, пожилого музыканта (который собственно и являлся ему единственным другом и соратником искусства) вздрогнул бы, испытав жуткое потрясение. И вероятнее всего, исходя из зажигательного, сродни пороху, характера Николая Всеволодовича, закончился бы такой разговор, впрочем, как и всегда – дракой. И всё по-новому; стражи в серых, непритязательных мундирах, на ещё менее привлекательном транспорте; несколько дней в запертом, смердящем гадкой плесенью помещении с решёткой на отверстии, что не без иронии юмористы в погонах называют окном; и как следствие – домашний арест. Я бы не стал выписывать Николая Всеволодовича как хулигана и задиру, тут было бы под стать упомнить сомнительную череду случайностей, переставшую быть таковой уже после третьего инцидента, но один немаловажный факт из его биографии, который поможет автору раскрыть, а читателю понять сердце бедности нашего художника, кроется именно в этих не редких визитах, где вечно пахнет табачным угаром и практически невозможно отличить злодея от человека представляющего органы власти, если второй будет облечён в гражданскую форму. Подсчитав количество административных нарушений, в числе которых была и отбитая пряжка правой туфли у памятника Михаила Юрьевича Лермонтова, несколько уголовных дел по прецеденту злостного хулиганства и причинения лёгких и средних телесных повреждений потерпевшим, диву даёшься, как молодой Карельников до сих пор наслаждается свободой. Не нужно сейчас предаваться разгадке этой «великой тайны», потому как оно не стоит даже рождения вашей мысли. Всё куда до боли проще, как и в целой вертикали власти. К счастию или же к сожалению для самого Николая Всеволодовича (в выявлении его творческих качеств) мать нашего художника являлась главой районного отделения полиции города N*.
Как уже было мною сказано, мать Николая Всеволодовича, начальник отдела полиции, подполковник Миклашевская, не шибко жаловала собственного сына. И сему виной были не только семейные распри, или открытое презрение парня к расширенным полномочиям власти (отсюда и страсть к нарушению общественного порядка), и за неимением фаворитизма у Марфы Никитичны (матери Николая) аспекта утилитарного увлечения сына живописью. Ни в коем случае не хотелось бы кляузничать, но совсем ничего не сказать о той вражде между ними, было бы не честно. Нет, не подумайте чего хорошего, горкой ненависти там не наблюдалось, как и любовь, по большому счёту, эти не простые отношения обходила стороной. Единственным материнским долгом, Марфа Никитична, для себя считала покровительство над сыном в её личной сфере деятельности, (смирение со взглядами Николая было очевидным) а так же обеспечения примитивного крова, естественно отдельно, в качестве однокомнатной квартиры в районе Старого города N*. Ссоры, хотелось бы отметить, в этой небольшой семье были редкостью из-за допущенного минимума их встреч. Само собой разумеющееся, такие взаимоотношения между матерью и сыном, могут и должны показаться первобытной дикостью, для людей воспитанных по всем нравственным законам, но следует добавить, что именно такие условия были приемлемы для их совместного сосуществования, называясь при этом семьёй. Стоит, вероятно, поведать, заинтересованного этим рассказом вольнодумца взявшего, наконец, в руки сию книгу, немного о самой Марфе Никитичне. Женщиной, как впрочем, и начальником она была очень строгой и непримиримой. Её острое «нет» наводило ужас, как на подчинённых, так и на личное окружение. Весьма педантична, цепка умом и куда более прихотлива к жизненным обстоятельствам, нежели кто-либо стоявший на одной из ступеней власти. Для того, чтоб фраза эта стала несколько прозрачней… (дескать всё для того же вольнодумца) Марфу Никитичну не редко замечали в богемных ресторанах в центре высшей знати, в роскошных вечерних платьях не похожими друг на друга и с странно издающими радужный блеск камнями на шее. «От жизни нужно брать всегда и всё, – твердила Марфа Никитична – тем более, когда она сама тебе это всё предоставляет». Что пошатнуло нравственную составляющую её сердца, приходится только гадать, но обозвать со всей прозрачной честностью эту женщину кладезем добродетели было бы как минимум странно. Дом же, в котором проживала подполковник Миклашевская, несмотря на его одноэтажность, был уж слишком велик для неё одной с двумя старыми питбулями, горничной и садовником обитавшими там же в пристроенном флигеле отдалённо походившим на языческое капище. Всё это было описано только для того, дабы показать её меры воспитания сына, поселив его в чахлой однушке, в рассыпающимся районе Старого города. Уверенность в собственной педагогике Марфы Никитичны заключалась лишь в том, что поживи ретивый Коля, привыкший к должному уходу, домашнему уюту, а так же к изобилию домашнего пира, несколько месяцев в собственно выбранном гетто, примчит в родное гнездо обновлённым человеком. Но шли недели, месяцы и вот уже год, а упрямство, хотя может быть и необходимость свободы для Николая, только крепчала.
