Продолжение романа-эссе «Иосиф»
Глава восьмая – Великая Отечественная война
1
В начале июня 1941 года о немецком нападении Сталина предупреждали многие. Об этом сообщал Рихард Зорге и другие разведчики. Сталину также писал Уинстон Черчилль о переброски двух немецких танковых дивизий на восток. Эти сообщения Сталина не очень беспокоили, он не верил никому.
Зорге не верили, и не только Сталин, по двум причинам. От него поступило только простое сообщение, а Сталин всегда требовал доказательств, считая, что любую бумагу или документ можно подделать. Было и более важное обстоятельство: в Москве уже тогда знали, что Зорге – двойной агент.
Начальник Главного управления разведки Генштаба генерал Голиков добыл и положил на стол вождю самые «железобетонные» доказательства. Разведчики перенесли через границу пробы немецкого бензина и оружейной смазки из расположения воинских частей вермахта. Они оказалось летними. Голиков также доложил, что зимнего обмундирования в частях у немцев нет.
«Нападать на СССР, не имея запасов зимнего топлива и обмундирования, может только идиот» – рассуждал Сталин, он считал, что Гитлер таким не был. Письмо Черчилля Сталин расценил, как попытку столкнуть между собой Германию и СССР, поскольку Англия весной 41-го сама тряслась от страха, ожидала, что в одну из туманных ночей Гитлер исполнит свою угрозу и форсирует Ла-Манш. Для британского премьер-министра война континентальных держав была бы спасением.
22 июня Сталину доложили, что немцы перешли границу и вступили в бой с частями Красной Армии. Он продолжал считать, что это провокация.
– Какая же это провокация? Они бомбят наши города! – говорил возмущенно в трубку телефона Жуков.
– Если надо будет сделать хорошую провокацию, они и свои города будут бомбить. – ответил Сталин.
Молниеносное наступление немецко-фашистских войск, с ходу захвативших Минск и двинувшихся к Ленинграду за считанные часы напрягло не только советских граждан, но и казавшегося ранее невозмутимым Сталина. Он казался необычно взволнованным. Получив доклад о том, что Минск почти захвачен немцами, Сталин тут же связался с Генеральным штабом, для получения более достоверной информации. Но, ни в Генеральном штабе, ни в Наркомате обороны, куда Сталин позвонил минутой позже, внятных объяснений ему дать не смогли.
Собрав руководство Политбюро, Сталин лично отправился в генеральный штаб, где был встречен ругающимися между собой маршалами Тимошенко и Жуковым.
– Товарищ Жуков, доложите подробности взятия Минска немцами, – потребовал Сталин.
Обычно хладнокровный и рассудительный Жуков будто набрал в рот воды. Слезы неожиданно брызнули из его глаз. Под строгим недоуменном взгляде вождя, Георгий Константинович махнул рукой и выбежал из кабинета.
– Просрали страну! – резко произнес главнокомандующий, горько ругая и самого себя. Было видно его необычное раздражение, когда он пошел к выходу.
2
Выйдя из здания Генерального штаба, Сталин разогнал всех сопровождающих и поехал на правительственную дачу в Кунцево. Там он находился остаток дня и весь следующий, не отвечая на телефонные звонки.
Многое прошло через его душу в эти часы. Словно в кино настойчиво бежали кадры трудной и одновременно счастливой жизни. Он вспомнил детство, семинарию, счастливые дни с любимой первой женой, потом встречу и окрыляющую работу с Ильичом.
«Они давали минуты вдохновения и надежды… Жил я, не замечая времени… И вот никого рядом…Что это? … Прошла яркая молодость и впереди суровая неизвестность… Если Гитлер так попрет, возможен даже, возврат…к капитализму…Будто не было и революции и Ильича…»
Он вспомнил слова Берия: – «Жизнь этого фашистского приспешника ударит его больно по башке!»
Глаза становились все мрачнее. Он будто перед собой видел лица близких сподвижников: «…Неужели все зря…Хотя каждая жизнь – стеклянная песчинка на бархане пустыни… и даже ветер сухой и жаркий не знает…что же дальше…где эта песчинка будет лежать потом…»
Это был не испуг или неверие в себя. Это было ощущение одиночества, какого-то глубокого внутреннего осмысления.
«Одиночество…оно подобно любви…в нем сила понимания вселенной… И не страшно ничего…Ни завтра, …ни через сто и тысячу лет…»
После размышлений о жизни он опять вспомнил о серьезной угрозе: «Мальчишка, неполноценный недоумок…Казалось, так легко его можно одурачить…А ведь может смести все, что заработано годами труда и даже смелого творчества…Но надолго в России он не сможет! … Хотя такой же мальчик Македонский завоевал непобедимую Персию и потом еще полмира, …но теперь лежит где-то в неизвестности…И что? …»
Немного отвлечься и напрячь память помогала трубка. Желто-белый дым попадал в глаза, но опыт заядлого курильщика не давал выхода слезам. Он вспомнил загадочных хантов. Их неспешные разговоры о всемогущем Тибете. Как они образно и вдумчиво курили, будто знали что-то понятное только им и неведомое приехавшим издалека, какие теплые ощущения несли их сужающиеся темные зрачки. Сибирь многому научила: понимать молчание и ощущать внутреннее единство сидящих рядом.
Сталин встал и долго ходил по широкой комнате. Он не заметил, как стало темно, но свет зажигать не хотелось. Будто кто-то заставил его сесть в кресло: «Вот так из темноты… смотрит на мир человек…»
