В бесчувственной слепой черноте, что окружала меня со всех сторон, вдруг прорезалось одно-единственное, но очень яркое ощущение: отчаянно чесалась левая рука. Затем я открыл глаза и свет хлынул в меня, заполнил меня, напомнив о том, что я могу видеть. Потом появились звуки.
– Так вот что я тебе говорю, Шустряк, – сказал мне невысокий человек, стоящий напротив меня и отражающийся спиной в зеркале. – Обычно бой идет не до смерти. Но сегодня – Праздник Крови, и сегодня псам разрешено убивать. Если ты сегодня будешь плохо двигаться, Бурый Черт снесет тебе череп. Мой совет – не позволяй ему это сделать. Лучше убей его сам.
Я почесал руку и это доставило мне непередаваемое наслаждение. Рукав из тонкого черного велюра, обтягивающий левое предплечье, мешал добраться до участка воспаленной ноющей кожи, но зуд все же уменьшился.
Не могу сказать, что я понял что-либо из слов этого человека, но все, что он сказал, мне не понравилось. Все – каждое слово, включая предлоги. И сам он мне тоже не нравился. Хотя я видел его впервые в жизни, я уже был твердо уверен, что он – плохой человек. Мерзкий, продажный тип – скользкий, как заплесневелый гриб, выловленный из старой забытой кадки. И пахло от него чем-то затхлым, смешанным с ароматом дешевых духов в пошлую застоявшуюся вонь.
– Шустряк – это я? – поинтересовался я. – Это что, кличка такая?
– А что, у тебя есть имя? – мерзкий тип вытаращил на меня свои глазки цвета болотной тины. – Может быть, ты вспомнил свое настоящее имя, Шустряк?
– Нет, не помню, – честно признался я.
– Тогда не гавкай, простолюдин.
Он определенно был противен мне. Он был ниже меня почти на голову и я имел счастье, или скорее несчастье, наблюдать сверху его тусклую белую лысину. Волосы его, растущие над ушами и затылком, падали на плечи длинными кудрями, черными и сальными, завитыми, очевидно, при помощи горячих щипцов. Плечи красного камзола покрывали мелкие чешуйки перхоти. Из длинного разреза камзола высовывались кружева рубашки – некогда, вероятно, белой, а теперь застиранной до неопрятной желтизны. Ниже камзола находились жирненькие ножки, обтянутые зелеными лосинами с фиолетовыми продольными полосками, а еще ниже – потертые туфли из красной кожи, с большими медными пряжками.
– А ты красавчик! – заметил я. – Только вот рубашка грязновата. Не пора ли купить новую?
– Заработаешь сегодня денег – куплю. – Типчик приосанился, глянул в зеркало, поправил свои локоны кокетливым бабьим движением. Толстощекая физиономия его была украшена малоразвитым сизоватым носом, торчавшим посредине лица как чурбачок. Рот, непропорционально широкий, разъехался в улыбке и показались зубы, напоминающие подгнивший и частично переломанный штакетник. На верхней губе наличествовали тонкие усики – черные, прореженные рыжими ниточками подкрашенной седины. – За две недели ты неплохо подзаработал, Шустряк. Но ты же знаешь: все ушло на то, чтобы оплатить лицензию на твое содержание. Я говорил тебе об этом. И святошам тоже пришлось отстегнуть немало – чтобы они закрыли глаза на то, что ты до сих пор жив. И жрешь ты слишком много, Шустряк – только успевай тебя кормить. Видишь, как благородный господин Бурбоса ради тебя старается! Откуда ж деньгам-то свободным взяться? Какие ж там рубашки? Шесть лет рубашек не покупал…
Врал он все – по глазам я видел. Был он достаточно богат, и только жадность не давала ему купить себе что-то поновее и поприличнее. Итак, звали этого мерзавца господином Бурбосой, и судя по всему, знал я его уже в течение достаточно длительного времени. У нас была тема для разговора, проистекающая из нашего общего дела. Общее дело было очень простым – я зарабатывал деньги, а Бурбоса ими распоряжался.
Левая рука жутко чесалась, и я снова поскреб ее.
– Ты что, недоволен? – Бурбоса глянул на меня раздраженно, как на капризного ребенка, выпрашивающего очередную подачку. – Тебя-то я как одел! Тридцать флоренов выложил – попробуй, найди одежду для такого верзилы!
Интересно, тридцать флоренов – это много?
Я изучил свое изображение в зеркале. Пожалуй, выглядел я приличнее, чем Бурбоса. Я был весь в черном. На мне была рубашка из велюра, с длинными рукавами, за неимением пуговиц завязанная многочисленными поперечными серебристыми тесемками, короткие черные бриджи и огромные башмаки из грубой кожи. Все не новое, но, по крайней мере, чистое.
Я понравился себе гораздо больше, чем коротышка Бурбоса. Лицо мое можно было назвать симпатичным, пожалуй, даже благородным. Ум светился в моих темно-зеленых глазах. И самое главное, это было именно мое лицо. Я узнал его – то самое лицо, которое я видел в зеркале всю свою жизнь, каждый день. К сожалению, ничего кроме того, что это лицо принадлежало мне с самого рождения, я сказать не мог. Я не помнил даже своего настоящего имени.
Обстановку вокруг можно было назвать полубогемной, полуроскошной, полууродливой. Высокие потолки, отделанные ажурной пыльной лепниной, мраморный пол, черные колонны, темные ниши, в которых прятались статуи, неумело вырезанные из дерева и аляповато раскрашенные зеленой и розовой краской. Бесчисленные бронзовые канделябры, жирные свечи, горящие с чадом и потрескиванием. Многочисленные зеркала отражали людей – гуляющих по залам, беседующих друг с другом, пьющих вино из серебряных бокалов. Все эти люди были одеты так же крикливо, пестро и безвкусно, как и господин Бурбоса. Небольшой оркестрик, состоящий из женоподобного лютниста, двух обшарпанных флейтистов и одного бородатого и одноногого скрипача, фальшиво наяривал в углу музыку, навевающую тоску своей писклявостью и однообразностью.
