Год двадцать шестой от посадки «Колыбели».
Мрак, холод и непробиваемые стены. И стыд. Нескончаемый, непереносимый, выжигающий стыд. А затем опять невыносимый холод и теснота стен его тюрьмы, сменяемый всполохом огня, в котором утонул едва слышный за сиренами и гулом толпы крик той девочки. Отчаянный крик. Снова и снова, в бесконечном хороводе из тьмы и холода, смешанных со стыдом.
Он кинул ту бутылку с зажигательной смесью не глядя, в полицейских, перекрывших дорогу к площади. И не заметил, что толпа демонстрантов уже продавила в том месте тонкую цепь кордона. Как несчастная оказалась в первых рядах? Совсем молодая шестнадцатилетняя девушка, почти ребенок. Хотя… На улицы ведь и идут в основном молодые и горячие, неравнодушные к словам рвущихся наверх политиков. Идут, чтобы своей юностью проложить старикам дорогу к власти, веря в идеалы, о которых им твердят в социальных сетях.
Бутылка разбилась рядом с ней, превратив несчастную в живой факел. Находившиеся рядом мужчины, также задетые огненными брызгами, отпрянули в стороны, спасая самих себя, а у оттиснутых от этого места полицейских не оказалось ни средств, ни возможности спасти охваченного огнем человека. Затушить смесь не так-то и просто. Потому он мог только смотреть, как кричащая, сгорающая заживо девушка катается по асфальту, еще надеясь на помощь и спасение. И на эти пару минут все в протестующей толпе замерли. А потом, едва юная жертва затихла, кто-то выкрикнул пару неразборчивых слов, и толпа взорвалась яростью, ринувшись в решительный штурм. Как и рассчитывали кураторы этого шествия. Им нужна была хоть чья-то кровь, чтобы склонить это противостояние в свою пользу. И кинутая бутылка должна была стать той самой провокацией, после которой власти перешли бы от сдерживания к разгону. Дали бы повод мстить.
А в итоге этот повод дал он. Собственной рукой убив человека. Хотел ли он этой смерти? Конечно же, нет. Но ту злосчастную бутылку с зажигательной смесью бросил сам, без принуждения. За деньги бросил. За те гроши, которые заплатил какой-то пиджак лидеру их ячейки, чтобы привлечь на эту акцию группу парней, знающих, как завести толпу. Вот только девочка эта стала овцой на заклании, и от этого было на душе так мерзко и пусто, что хотелось выть. Хотелось отмотать время назад, и послать все это многолетнее увлечение бунтарством и подпольем к черту на рога. Но уже было поздно.
Сколько раз он уже видел ее смерть? Сто? Тысячу? Сто тысяч? Полет бутылки, вспышка выпущенного на свободу пламени, безумный крик. Раз за разом. С коротким перерывом на мрак и холод. И ни единого шанса, никакой возможности прекратить эту пытку беспомощностью и жгучим чувством стыда. Он сотни раз пытался удержать свою руку – но бутылка все равно улетала. Он пытался кричать в надежде привлечь внимание и спасти ту девочку, но она вспыхивала свечой все равно. Каждый раз. И каждый раз он хотел отвести от горящей взгляд, но смотрел. Только на нее, ровно до тех пор, пока тело, объятое пламенем, не замирало на асфальте под ногами равнодушной толпы. А затем снова бросал в нее бутылку.
А потому, когда вместо брошенной бутылки в глаза ударил яркий белый свет, он не поверил ему. И тут же осознал, что больше не чувствует сдавливающих границ его тюрьмы. Больше не чувствует казавшегося вечным мрака. Свет смыл все даже сквозь закрытые веки. И, уже зная, что это будет до невозможного больно, он все же открыл глаза.
– Тише, тише, не спеши. – мужской голос отозвался в голове вспышкой боли, таким он показался громким. – Рано тебе смотреть еще. Дай тесты до конца проведу, и свет выключу. Потерпи.
Мужчина бубнил что-то еще, перемежая успокаивающие слова неразборчивыми терминами. О чем-то спрашивал, но смысл вопросов ускользал от сознания, упивавшегося звуками, запахами, режущим светом и несравнимым ни с чем ощущением тела, хоть и привязанного к какой-то плоской поверхности. Тем самым ощущением, которое он никогда прежде не замечал.
– Имя-то свое помнишь? – продолжал тем временем мужчина.
Имя… Конечно, он помнит свое имя, всю жизнь же с ним прожил, пусть и не очень длинную. Родным стало, в подкорку въелось.
– А возраст помнишь?
И возраст тоже очень просто. Двадцать пять. Или нет, в двадцать пять он только из армии вернулся, а это было… Когда же это было? До того, как он, случайно, сжег ту девочку, или после? Мозг лихорадочно начал собирать крупицы воспоминаний, но они были чудовищно разрознены, и упрямо не хотели вставать на свои места. Рвали разум ярким калейдоскопом картин, не давая хоть на секунду задержаться на одной из них, и осознать увиденное. Распятое тело начала бить крупная дрожь, и свет сменился очередным пленом тьмы, на этот раз пустой и гулкой, лишенной опостылевших видений.
В следующий раз свет был не такой яркий, скорее даже приятный. Он не резал глаза, а потому можно было оглядеться, не опасаясь повторения вспышек боли. Он находился в операционной. Ничем иным небольшое помещение, заставленное медицинскими приборами всевозможного назначения и шкафами с инструментами и препаратами быть не могло. Только операционной.
