Они мчались сквозь воющий черный лес, задыхаясь от ужаса, сцепившись руками с такой силой, что кровь сочилась из-под ногтей, вонзавшихся в чужую ладонь. Ветер порывисто хлопал сучковатыми лапами ветвей, словно пытаясь схватить, задержать. Ночные птицы с насмешливым уханьем носились над головами: не уйдете!
– Не… уйдем… – хрипло выдохнула она наконец и рухнула на колени, запутавшись в тяжком темном подоле. Он не выпустил ее руки, чуть не упал следом, но устоял, вцепился ей в волосы – грубо, жестоко. Закричал:
– Нет! Мы ведь уже почти выбрались!
– Не… уйдем… – повторила она и опустила голову. Он выругался и рванул ее так, что она взвыла от боли и вскинула к нему лицо, облепленное мокрыми от пота волосами.
– Идем! – закричал он и дернул снова. Она на миг застыла, глядя на него безумными, сверкавшими во мраке глазами, и тут оба они отчетливо услышали далекие крики, до этой минуты заглушаемые их собственным сиплым дыханием.
Она вскочила, почти взлетела, и через мгновение они уже мчались дальше, прорываясь сквозь мрачное чрево леса. Огромная белесая луна равнодушно смотрела на две крошечные человеческие фигурки, рвущиеся сквозь заросли, оставляющие клочки волос и кожи на острых ветках. Луна знала – им не уйти.
Никто не мог уйти.
Они бежали полночи, через овраги и заросли, обдирая лица и сбивая в кровь ноги. А погоня не отдалялась – становилась ближе. Те, кто шел за ними, не могли остановиться. Не имели права остановиться. А они не имели права убегать. Но бежали – без оглядки, не помня уже ни себя, ни друг друга. Когда она снова упала, он уже почти привычно нагнулся, схватил ее за руку и за волосы, потянул и не сразу понял, что она потеряла сознание. Ее голова безвольно откинулась назад – он увидел раскрытый рот, казавшийся во тьме бездонной черной дырой, отрешенно подумал, что этот рот было так сладко целовать, и заплакал, когда понял, что даже эта мысль не может придать ему сил. Он предпринял последнюю отчаянную попытку: взял ее на руки и шатко поднялся, но успел сделать всего несколько шагов. Крики звучали совсем близко, он уже видел отсветы факелов за плотной сетью деревьев. Над головой пронеслась сова, хлопнула крыльями, хрипло ухнула, спокойно, довольно, умиротворяюще: ну вы же знали, ребятишечки, вы же знали, что не нужно убегать, нет смысла убегать… Ноги подкосились, и его охватило страшное желание сесть на землю и просто подождать, пока из влажной пасти леса не вынырнет толпа преследователей.
Сесть на землю! Как это было бы… как это будет хорошо…
Она слабо шевельнулась в его руках, застонала. Он содрогнулся, стряхнул наваждение, рванулся вперед, уже не глядя под ноги. Еще шаг, еще десяток шагов. Пусть это уже ничего не решает: зато он сделал всё что мог. Они оба сделали всё что могли.
Позади закричали, на сей раз пугающе близко, и он почти успел обернуться, прежде чем оступился и полетел вниз, в склизкую бездну. Падая, сначала услышал, как что-то внизу хрустнуло, потом почувствовал дикую боль в щиколотке. На миг тусклое сияние померкло, и он устало прикрыл глаза, радуясь передышке. Но отдых был недолгим: уже через мгновение его тормошили, били по щекам, заливали слезами.
– Беги, – одними губами сказал он.
– Что? – кричала она, захлебываясь от рыданий.
– Беги… одна иди дальше…
– Что ты говоришь? Я не слышу!
Она гладила его мокрое лицо такими же мокрыми руками, размазывала грязь, кровь и слезы – он уже не знал чьи.
– Беги одна. Уходи одна! – внезапно закричал он, поразившись силе вопля, вырвавшегося из пересохшей глотки. – Уходи! Немедленно!
– Я не могу! Я не смогу без тебя!
– Сможешь! Иди! Сейчас же!
Он видел ее темный силуэт на фоне странно посветлевшего неба, видел, как трясутся ее плечи, как дрожит голова в ореоле серовато-розового свечения. Неужели светает? Продержались-таки… До еще одного рассвета. До последнего рассвета.
– Ну беги же, пожалуйста, – прошептал он, не зная, слышит ли она его, говорит ли он. – Пожалуйста.
Она схватила его липкую от пота голову ледяными руками, сжала так, что у него заныли виски, нащупала ртом его помертвевшие губы, и сказала:
– Я тебя люблю.
– Да, да, беги.
– Ты слышишь меня? Слышишь?! Ты! – она опять кричала, с яростью, с ненавистью, без слез в голосе – все слезы ушли в его лицо. – Слышишь, сволочь?! Я тебя люблю!
– Слышу, слышу… – устало прошептал он и закрыл глаза. Ему стало холодно, вдруг захотелось, чтобы она наконец ушла и оставила его в покое. – Иди же.
Она поднялась. Стала взбираться на другую сторону оврага; ветки хрустели под ее ногами, земля сыпалась из-под туфель ему на лицо. Он тихо вздохнул, уже не чувствуя боли в раздробленных костях. Что-то капнуло на его лоб, осторожное, восхитительно холодное. Потом опять и опять. Дождь забарабанил по лицу, по закрытым глазам, слизывая размазанные по щекам слезы. Кричали уже совсем близко, можно было разобрать отдельные слова, даже узнать голоса.
– Я тоже тебя люблю, – отчетливо проговорил он, хоть в этом и не было никакого смысла.
Через тридцать пять лет после этой ночи Ласкания Велла, обреченная вечно смотреть в раскрашенный кровью потолок, впервые за свою долгую кошмарную жизнь разлепила сухие губы и громко сказала:
