Когда я была совсем маленькой и играла в нашем большом светлом доме, я часто совала нос туда, куда, в общем-то, не следовало бы. Моя очень спокойная и, местами, даже немного рассеянная мама дорожила каждой минутой свободного от моего воспитания времени и старалась проводить его за чтением или здоровым дневным сном. И когда маленький, но толстый томик «Анжелики»1 наконец выпадал из ослабшей маминой руки на пол, и сама она, закрыв глаза, начинала тихо посапывать на диване в гостиной, я понимала: у меня есть два часа на то, чтобы делать всё, что мне захочется.
Бросив игрушки, я выходила во двор, рассматривала мамины цветочные клумбы, от которых она меня мягко, но настойчиво отгоняла, когда была рядом. Ходила по саду, мерилась ростом с деревьями и кидала камни в маленький искусственный пруд, в котором по ночам квакали лягушки. У меня было богатое, ещё не задушенное взрослыми реалиями детское воображение, и мне вечно казалось, что мамины берёзы со мной разговаривают, розовые кусты перешёптываются, а маленькие плоские камушки ойкают всякий раз, как я броском отправляла их в воду.
– Привет, вьюнок! – говорила я зелёному плющу, окутывающему решётчатый забор палисадника.
– Привет-привет, – игриво отвечали маленькие белые цветочки, проглядывающиеся среди листков.
– Добрый день, яблоки! – кричала я, бегая среди упавших на землю ещё не убранных мамой маленьких яблочек, родом с соседского дерева.
– Добрый, – наперебой друг другу отвечали мне они. – Добрый-добрый день!
– Здравствуй, фонарь! – остановившись под высокой раскидистой берёзой, я вежливо здоровалась с прикрученным к дереву садовым фонарём.
– Здравствуй, Ася, – также вежливо говорил он мне в ответ.
Я тайком раскрашивала фломастерами кирпичи внешних стен нашего дома со стороны малинника – так, чтобы родители не увидели и не отругали меня за это. Подъедала самые вкусные конфеты из хрустальной вазы за стеклом старого советского сервиза, да так часто, что очень скоро все мои любимые конфеты закончились, и остались одни только противные «ромашки», да «васильки»2. Но самым любимым местом в нашем доме для меня всегда оставался чердак. Там мы хранили старые вещи, игрушки, новогодние украшения и прочий хлам.
Мама, конечно, лазить мне там не разрешала. Говорила, что на чердаке темно, опасно и страшно скрипит пол. И, по сути, не согласиться с ней было нельзя, но детское любопытство так и распирало меня изнутри всякий раз, как я проходила мимо лестницы, ведущей с первого этажа прямиком туда – под крышу.
Чердак казался мне сказочным местом, где я всегда могла найти, чем себя занять: скакать по старой пыльной мебели, разглядывать семейные снимки, высовываться из окна и с высоты смотреть во двор к соседям. Я наблюдала за ними, разглядывала, как участковый дядя Вася в плетёном кресле читает газету, как его жена – тётя Люба – рыхлит землю в своих клумбах. Неподалёку всегда сидела их дочь-старшеклассница, нехотя перелистывающая страницы школьных учебников и время от времени списывающая из них что-то в тетрадь. Они и не подозревали о том, что здесь, на чердаке, сижу я и вглядываюсь в их будничную рутину, вижу всю их жизнь как на ладони. Впрочем, зрелище это быстро вгоняло меня в скуку, и я переключалась на главное сокровище, лежащее на чердаке – старое дедушкино охотничье ружьё.
Оно хранилось у нас как попало, за дверцами деревянного шифоньера3, завёрнутое в белое полотенце. Тут же, рядом с ним, стояли две тяжёлые коробочки с патронами, и, держу пари, если бы правоохранительные органы узнали о том, что вполне рабочее огнестрельное оружие вот так просто валяется у нас дома без сейфа – моим родителям наверняка крепко бы досталось. Но о том, что оно вообще у нас есть никто, конечно, не догадывался, да и в нашем маленьком захудалом городке редко кому было дело до бумажек и проверки чего бы там ни было. И потому, к этому холодному, неописуемо красивому произведению оружейного искусства на рандеву наведывалась лишь я одна.
Из разговоров взрослых я часто слышала, что если где-то лежит ружьё, то однажды оно обязательно должно выстрелить. Тогда я не понимала значения этих слов, и мне казалось, что они говорят про то самое – дедушкино. Я наивно полагала, что оно вот-вот, в любой момент, когда захочет, сможет выстрелить, и жаждала увидеть это собственными глазами. Я разворачивала ружьё из белого полотенца, подолгу рассматривала его тёплого цвета деревянный приклад, водила пальцами по холодному металлическому стволу, касалась спускового крючка. Затем, по обыкновению, брала тяжёлое оружие в руки, садилась на край подоконника и наводила дулом на всё, что только можно, воображая себя в зелёных кучерявых джунглях. И мысленно я стреляла, нажимая на курок, но совсем не в беззащитных воображаемых животных, а в злых людей, задумавших на них поохотиться.
