Нас теснят, окружают вещи, предметы, мебель, беспорядок – эта мертвая фауна, которая увеличивается с годами, беспокоит при переезде, считается необходимой для жизни. Никогда прежде во время этой войны человек не был так жестоко лишен окружения вещей, среди которых он живет.
Казимеж Быка
…познание хотя и должно отображать пресловутую фатальную прямолинейность последовательности побед и поражений, однако при этом должно обращаться и ко всему, что не было охвачено этой динамикой, а было утрачено по дороге, – к тем, так сказать, отходным материалам и слепым пятнам, которые ускользнули от диалектики. <…> Теория вынуждена обращаться к неправильному, непрозрачному, неохваченному – тому, что хоть и несет в себе по определению нечто анахроничное, однако не растворяется в устаревшем, поскольку подставило подножку исторической динамике.
Теодор Адорно, «Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни»[1]
Объективизация Холокоста как текста
Холокост ассоциируется у нас с человеческой трагедией. Поэтому горы предметов, награбленных у убитых владельцев, кажутся менее важными и их историям не придается значения. Однако со временем материальные остатки – украшения, обувь, одежда, даже волосы жертв – стали доминирующей метонимией Холокоста. Помещенные в музеи или мемориальные комплексы и упорядоченные профессиональными кураторами, эти предметы теперь выступают как наиболее убедительная и осязаемая реальность Холокоста. Эти сохранившиеся предметы, если относиться с должным уважением к их подлинности, подтверждают факт геноцида. Обычные и скромные вещи наделяются уникальной репрезентативной силой: награбленные или обмененные на жизнь, они – источник многочисленных нарративов Холокоста.
В большинстве случаев биография предмета продолжается до тех пор, пока он сохраняет способность служить своему владельцу. Один из внушающих беспокойство эффектов, вызванных экспонатами в музеях Холокоста, заключается в обратном: зрители сталкиваются с безжизненными вещами, которые были в пригодном состоянии разлучены с их владельцами, и, таким образом, не только видят в этих покинутых предметах трагический конец их владельцев, но и считывают истории нарушенной близости и вынужденного расставания. Поскольку Холокост уже отделен от нас временной дистанцией, его близость менее ощущается, его материальные остатки и нематериальные следы проявляются в основном через метонимию, которая позволяет этим фрагментам говорить от имени существовавшего в прошлом целого. Напряжение между такими собранными материальными остатками и их первоначальной функциональностью подчеркивает силу метонимии: это напряжение связывает память о Холокосте с разнообразными процессами последующей эпохи, в ходе которых уцелевшие предметы рассказывали о человеческих жизнях и о том, как эти жизни закончились. Зритель подходит к материальному наследию Холокоста, чтобы распознать его метонимические конфигурации и тем самым задать вопросы о его постижимом значении.
Институционализированная демонстрация этих предметов в местах смерти противоречит как их первоначальному назначению, так и тому, что они свидетельствуют о сильном желании человека жить; в конце концов, их владельцы несли эти вещи в места назначения, чтобы использовать в будущей жизни в этих местах. Любого, кто рассматривает материальное наследие Аушвица-Биркенау, прежде всего поражает повседневность и практичность выставленных предметов – практичность, обусловленная требованиями выживания. Среди хаоса чемоданов, кухонной утвари, обуви не найти полотен, написанных старыми мастерами, или каких-то ценных коллекционных предметов. По сей день это столкновение между надеждой бывших владельцев на жизнь и их неминуемой смертью продолжает создавать символическую суть предметов Холокоста.
В тот момент, когда жертвы, вынужденные покинуть свои дома, должны были быстро и окончательно принять решение о том, что взять с собой, их потребности были действительно базовыми. Люди брали с собой теплую одежду, еду и символические памятные вещи, такие как семейные фотографии, но оставляли мебель. Драгоценности и твердую валюту держали рядом с телом или прятали в нем. После попадания в гетто, центры уничтожения или концентрационные лагеря жертвы и их имущество подвергались еще одному процессу сегрегации и уничтожения[2]: сперва их лишали имущества, а затем и жизни. Затем образовавшуюся массу награбленных вещей вновь сортировали перед отправкой под надзором спецподразделений в рейх. Некоторые остатки, хранившиеся в казармах по всей гитлеровской Европе, были разграблены после войны и впоследствии – в уменьшенном, но все еще ужасающем объеме – послужили материальным доказательством того, что Холокост не был плодом коллективного воображения.
