– Вы знаете, что тиражи арестовывают? – сказал директор издательства, где выходили мои книги. – Уже несколько таких случаев. Теперь правоохранительные органы по одному подозрению могут арестовать склад издательства. И снять арест можно только по суду. За те несколько месяцев, когда склад будет закрыт, любое издательство разорится. А вы понимаете, что после этого вас вообще могут больше не печатать? Ни одно издательство не возьмет? Осторожнее надо быть!
– Я края не знаю, – сказала я. – И совершенно не понимаю, что нельзя, а что можно.
– У вас должна быть самоцензура! – провозгласил он.
В «лихие» девяностые я поверила в то, что в России можно быть писателем. И говорить все, что думаешь, о ком угодно и как угодно.
Самоцензура – это смерть профессии.
Он тем временем уточнял:
– Ну, конечно, нельзя писать о том, что отобранное у Ходорковского досталось Путину.
– Это для меня не принципиально. Какая разница, кому досталось, не в этом суть.
– Нельзя критиковать следственные органы и суд. Сами знаете: «Наш суд – самый справедливый суд в мире».
– Но как же, если я собираюсь говорить о несправедливости приговора?
– А это уже никому не интересно. И Ходорковский уже не интересен. Ну, кому интересно читать о какой-то отдельной жертве сталинских репрессий? И у либеральной общественности новые игрушки: Френкель, «Русснефть», ТНК БП, «Арбат-престиж», «Домодедово», «Эльдорадо». Им миллиард долларов налогов написали, представляете? Миллиард![1]
Я сижу и улыбаюсь скорее печально, чем презрительно. Неужели он не понимает, что очередь может дойти и до него?
– Вы-то к какому бизнесу себя относите? – спрашиваю я. – К среднему? К мелкому?
– Да к мелкому! Медведев пообещал защищать мелкий бизнес.
И где-то между строк или мне послышалось, но как-то следовало из контекста, что мелкий бизнес он будет защищать только в случае неучастия его в политике. Равноудаление издательств, газет, журналов, свечных заводиков, богемных кафе и торговых палаток!
Был апрель 2008-го. 15-е. Передо мной директор говорил с одним сотрудником издательства, и я ясно слышала из коридора слова «Единая Россия». Именно в этот день, несколькими минутами ранее, Путина избрали ее председателем.
Демократия окончательно стала имитационной. И, может быть, именно потому, что не написали о каждой жертве сталинских репрессий, потому что забыли и не прощены.
И я поняла, что буду писать эту книгу, которую у меня заранее отказываются печатать. Потому что, если из-за нее могут арестовать склад издательства – писать ее необходимо.
Это долг чести.
Тем более что самоцензуры у меня никогда не было, нет, и не будет никогда!
Весна или начало лета 2005 года. Я включила НТВ. Идет программа «Чистосердечное признание»[2]. Речь о компании ЮКОС. Пожалуй, я слышу о ней впервые или почти впервые, мои интересы лежат в совсем другой области.
Но программа странная.
Говорят о студенте Химико-технологического института Михаиле Ходорковском. Показывают выписку из его диплома: отлично, отлично, отлично. По всем предметам. Но говорят об этом таким тоном, словно иметь красный диплом – преступление.
Мне обидно. В конце концов, у меня такой же. Только МИФИ.
И я проникаюсь сочувствием к симпатичному студенту с дипломом того же цвета.
Студент занялся бизнесом, открыл кафе, торговал компьютерами, организовал банк «МЕНАТЕП», потом на залоговом аукционе купил компанию ЮКОС.
Я тоже пыталась заниматься бизнесом, тогда же, в начале девяностых. Оказалось, не мое. Но хоть один отличник чего-то добился в жизни!
И тут я начинаю удивляться. Оказывается, Ходорковский купил НИУИФ[3] за 25 тысяч долларов, и диктор говорит, что это нереально дешево.
Я вспоминаю мой 95-й год.
Дело происходит чуть не в трамвае. Я случайно встречаю моего бывшего преподавателя математики.
– Я слышал, ты бизнесом занимаешься? – спрашивает он.
– Пытаюсь.
– Я тоже. Слушай, тут завод продается. У тебя нет покупателя?
Я не удивилась. Тогда торговали всем: китайскими шмотками, французскими духами польского происхождения, акциями финансовых пирамид. И, конечно, приватизированными предприятиями.
– А почем? – спрашиваю.
– Миллион рублей.
Тогда миллион рублей равнялся приблизительно 340 долларам.
Миллион у меня был.
– Только у него 100 миллионов долга, – честно предупреждает мой бывший математик.
– Я спрошу. Есть один человек.
Я пошла к моему знакомому коммерсанту. У него было гораздо больше ресурсов, он торговал акциями приватизированных предприятий.
– Хочешь завод? Миллион рублей – бросовая цена. Давай!
– А что он делает? – спросил он.
– Да в руинах лежит, ничего не делает. Сто миллионов долга.
– Ну и зачем он нам нужен? – спросил мой знакомый коммерсант. – Вот мы акциями торгуем, и давай дальше акциями торговать.
И я подумала – почему господин Ходорковский так дорого заплатил за НИУИФ? Целых 25 тысяч долларов! И почему диктор или журналист – автор программы, говорит, что это мало? Это очень много. Он, видимо, совершенно не знает обстановки 95-го года.
Смотрю дальше.
И удивляюсь еще сильнее.
У Ходорковского некоторые его предприятия были зарегистрированы в зонах с льготным налогообложением, и он там не вел деятельности, что жутко незаконно и в обход Налогового законодательства.
