Гуд, но не очень.
Медная лысина академика Вильямса позеленела, а уши так и остались тёмными, словно были отлиты не из металла, а отдельно, высечены из гранита, и поэтому могли игнорировать московскую слякоть. На памятнике значились годы жизни учёного: 1863-1939, а вместо имени и отчества, почему-то стояли только буквы «В», «Р».
Видимо, папаша Вильямса носил такое мудрёное заморское имя, что слепить из него отчество у скульптора не вышло. И чтобы не давать прохожим на улице Прянишникова повода ёрничать, он ограничился инициалами.
Академик куксился на постаменте, рядом с сельскохозяйственным институтом. Его лицо, положение тела и рук выражали недовольство или, даже, испуг. Позеленевшая медь памятника навсегда выгнулась вопросом: «Боже, почему тут, такая холодрыга?!».
У Василия Геннадьевича была более подходящая, для ноябрьского мороза, фамилия: Склокин, но в его голове вертелся тот же вопрос.
Пять минут назад, он позвонил заказчику, у которого должен был забрать образцы и папку с документами, и сказал, что никак не может отыскать его «дом 19А».
– Вы памятник Вильямсу видите? – спросил обладатель образцов.
– Кому памятник?!
– Ну, как говорится… Мужика в пиджаке, видите? Справа от института.
– А…а… Вижу.
– Подойдите, к памятнику, пожалуйста. Я через пять минут буду. Так, наверное, проще получится.
Ну, а поскольку русские «пять минут», часто длиннее астрономических, у Склокина хватило времени присмотреться к скульптуре.
Брюзжание на холод, было вполне объяснимо. Организм Василия Геннадьевича протестовал против того, что его буквально вчера выхватили из жары далёкой арабской страны Катар и окунули в московское предзимье. Отпуск, как всегда, продемонстрировал не лучшую сторону теории относительности. Ведь, перед вылетом дюжина дней на календаре выглядела солидным запасом времени, а сгорели каникулы одним мгновением, как вспышка фейерверка.
Страна Катар возникла на горизонте Склокина внезапно. Нет, он, конечно, знал, что двоюродный брат Боря уже полгода там работает. Ну, и что из того?
Сказать, что они с кузеном были особенно дружны, нельзя. Поздравляли, конечно, друг друга с праздниками и семейными юбилеями, но не более.
А тут Боря звонит. Оттуда.
– Я маму погостить приглашаю, а она одна ехать опасается. Мне бы говорит Васю в сопровождающие.
– Мне тётя Валя ничего не говорила.
– А чего тебе говорить? Ты же упёртый.
– Честно говоря, я не думал, никуда ехать.
– А ты подумай.
– У меня и загранпаспорта нет.
– Так сделай.
– А…
– Себе на билет деньги найдёшь, а больше ничего не надо. Полный пансион я тебе здесь обеспечу.
– Да нет… это понятно. А визы?
– Ты паспорт сделай. Будут тебе визы.
На самом деле, если кто и упёртый, так это сам Боря. Только он всегда улыбается. А так… если что решил, спорить бесполезно.
После школы их пути разошлись. Василий Геннадьевич поступил в военно-морское училище, чем привёл в восторг всю родню, а Боря удивил, когда пошёл в нефтяной институт. Ведь его золотая медаль открывала двери практически любого института или даже университета.
Но через десяток лет, мудрость Бори проступила наружу, как фиолетовое пятно на лбу нашего тогдашнего «товарища, генерального секретаря», который вдруг решил стать «господином, президентом». Как только бирку на двери кабинета поменяли, господин президент «углУбил» дружбу с заокеанским коллегой до состояния безумной любви, после чего, умения топить вражеские подводные лодки больше не требовалось, и Василия Геннадьевича уволили по сокращению штатов.
Но любовь до гробовой доски случается редко, а эта «углУ-бленная», и вовсе, скорее походила на баловство барина с дворовыми девками в бане.
Поэтому, ещё через несколько лет, население узнало слово «дефолт» и принялось следить за ценой на баррель нефти, как диабетик за содержанием сахара в крови.
А поскольку, Боря знал не только сегодняшнюю стоимость баррели, но и завтрашнюю, то он стал интересоваться ценой на элитную недвижимость и дорогие автомобили.
В Стамбуле делали пересадку. Стойка, указанная на табло, тревожно пустовала.
– А это точно: наша? Вась, ты бы спросил.
– И как я спрошу?!
Но вскоре, стали собираться пассажиры. Это подходили арабы в длинных белых одеждах и их жёны, в чёрных. Лица многих женщин закрывали чёрные маски, с прорезью для глаз.
Пока Василий Геннадьевич мысленно перетряхивал свой скудный запас английских слов, тётя Валя подошла к пожилому, поджарому европейцу с рюкзаком за плечами. Для себя, Склокин назначил его «немцем».
– Скузи – на иностранный манер извинилась тётя Валя за беспокойство, и показав пальцем на стойку регистрации, уточнила: – Доха? Катар?
Чтобы немцу было понятнее, тётя Валя ударила слова, в неудобных для русского уха местах: «Дох-А», «КА-тар».
– Я!Я! – радостно закивал попутчик.
Европейцы всегда готовы беспричинно улыбаться, но сейчас радость немца была понятна Василию Геннадьевичу. Приятно среди арабских балахонов увидеть человека в джинсах и, тем более, с рюкзаком. А тётя Валя со своим рюкзачком, в путешествии не расставалась. Она вернулась к племяннику и подтвердила:
– Наш рейс. На Доху.
В самолёте, когда уже сели на свои места, в салон вошли три молодые женщины. До их появления, среди пассажиров рейса, в длинные белые или чёрные арабские одеяния, не был наряжен только «немец».
