Бог не одарил меня талантами – я не рисовал, не писал стихов или рассказов. Умел только бренчать три аккорда на гитаре, и петь фальшивым голосом. Но взамен этого, Он наградил меня хорошим вкусом, а также способностями к точным наукам, что дало мне возможность получить солидное образование, очень неплохо зарабатывать, и не только содержать семью, но и иметь возможность собирать интересные картины и книги. Конечно, не подлинники великих мастеров, а полотна современных художников, где зачастую попадались очень необычные вещицы.
В эту субботу я, как водится, вышел в Горсад на Дерибасовской, где возле ротонды собираются художники со своими полотнами. Это была и выставка, и продажа, и тусовка, где я был вполне своим, уважаемым гостем: не только рассматривал и критиковал картины, но и нередко покупал их для своей коллекции.
Ничего заслуживающего внимания сегодня я не увидел, пообщался с народом, и хотел уже идти домой, как меня остановил Серёга – у него я покупал картины чаще всех, очень самобытный художник!
– Смотри, Костя, видишь, женщина пожилая на лавочке, в сторонке? Это вдова Павла Бестужева, слышал о таком?
– Конечно! И не только слышал, у меня есть пара его картин.
– Подойди к ней, пообщайся. Она не совсем в себе, но если разговорится, может показать работы мужа, которые у неё хранятся, и нигде не выставляются.
Я последовал мудрому совету, и подсел к пожилой женщине. Она сначала держалась настороженно, но я говорил спокойно, ничего не просил, рассказывал о работах её мужа, которые видел на выставках, и про те, которые были у меня.
Мы стали общаться, всё там же, в Горсаду на скамейке. Мне очень хотелось напроситься к ней в гости, посмотреть картины: Бестужев, несомненно, был очень талантливым художником, но весьма нелюдимым, выставлялся редко, друзей у них с женой было очень мало.
Он умер около пятнадцати лет назад, и с тех пор практически забылся в среде ценителей – его вдова прекратила всякую связь с миром художников, не выставляла его картины, а держала у себя дома. В последнее время стала приходить к ротонде, но в разговоры особо не вступала, а все попытки прощупать почву насчёт продажи картин пресекала на корню.
Принимая особенности поведения женщины – звали её Верой Аполлинарьевной – я не торопил события. Мы разговаривали об искусстве, о жизни, о поэзии. Однажды я пришёл к ротонде с только что купленной любопытной книжкой стихов малоизвестного поэта Юрия Мещерского, и она вдруг попросила разрешения посмотреть её. Сразу же открыла оглавление, просмотрела, разочарованно вздохнула. Немного полистала книжку и вернула мне.
– Павлик любил стихи Мещерского, и меня пристрастил.
– Этого поэта мало кто помнит, – осторожно продолжил я тему, – он почти не издавался и ушёл довольно молодым.
– Да, его стихи всегда были не ко двору. Он писал о жизни, о любви, о природе. В начале ХХ века в моде был декаданс – «О, закрой свои бледные ноги», – она грустно улыбнулась, – а потом революция, чеканные строки про товарища Маузера.
– Он издавался мизерными тиражами, за свой счёт во времена НЭПа. Да и фамилия у него была для того времени слишком уж дворянская. Его расстреляли в 37-м…
– Неверно, – собеседница покачала головой, – он действительно умер в 37-м, но не в застенках НКВД (она произнесла это с иронией, словно передразнивая какого-то оратора), а от банальной лейкемии. Власти его просто не замечали…
В конце концов, в один из тёплых майских дней, она спросила меня, не хочу ли я посмотреть картины её мужа? Разумеется, я выказал живейшее согласие, и мы отправились к Вере Аполлинарьевне домой на двух трамваях с пересадкой – она категорически отказалась садиться в такси.
Наконец-то я попал в легендарную мастерскую забытого художника! Вернее, мастерская превратилась в склад набросков, эскизов, полузаконченных, и реже – законченных картин. К моему огромному сожалению, ничего интересного я не увидел. Во всяком случае, ничего достойного занять место в моей коллекции.
Я вежливо похвалил работы, досадуя, что потерял столько времени, и собрался уходить. Когда уже вышел в прихожую, хозяйка остановила меня, словно, наконец, решившись, и пригласила в маленькую комнатку, больше похожую на просторный чулан. Там находились три небольших полотна – завершённых, отточенных, словно написанных художником в свои лучшие годы.
– Это триптих «Жизнь». Сначала он хотел назвать его «Времена года», но потом передумал. Павлик написал его через пять лет после нашей свадьбы… Мы с ним были очень счастливы тогда, – подтвердила она моё предположение. – Он никогда не выставлял эти картины, это был наш секрет, их видели только несколько близких друзей.
На первом полотне художник изобразил девочку лет семи-восьми в лёгоньком платьице, с растрёпанной причёской, весело хохочущую. Она бежала среди цветущих деревьев, в вихре белых лепестков, облитая утренним солнцем. Её руки, вскинутые над головой, были обсыпаны этими лепестками, словно волшебным, не тающим, ласковым и тёплым снегом.
