Пролог.
…грязен, тощ и голоден. По-настоящему. Как дикий зверь во время зимнего заснеженного плена, когда ни дичи, ни корма на стылой земле под белым пушистым покрывалом, по которому мечущимися следами выписано голод. И потому – беспощаден. И опасен! Но до поры, до времени, пока не наестся. Вот тогда он снова превратится в жалкую беспородную собачонку, готовую стерпеть удар ногой под ребра.
Вытянутая морда и крепкий крестец вырождающейся овчарки смотрелись не плохо, но вылинявший куцый хвост, пёс держал его меж задних лап, завернув под впалое брюхо, выдавал его. Хвост – это как выражение на лице. О нелегкой судьбе бездомного пса-неудачника – о жизни на задворках, о холоде и побоях без причины, о ранах и ссадинах, что достались на его долю в собачьих драках, о гастрите, панкреатите, энтерите – человеческих болезнях, коими страдал бедный пёс, обо всех передрягах, где побывал он в поисках пропитания, о голоде – с ним он познакомился в самом начале своей щенячьей жизни, когда в исхудалой груди суки-дворняги, его матери, кончилось молоко, о голоде, постоянном, изнуряющем, об этой пытке, сводящей с ума, рассказывал поджатый хвост.
Но сегодня представился случай утолить голод – не навсегда, но хотя бы на время: на день, на полдня, на час, но избавиться от этого гадкого мучительного чувства.
Этот лакомый кусок он учуял сразу же, как только поставил передние лапы на край мусорного бака и опустил морду вниз. О, упоительный миг предвкушения праздника – праздника обжорства.
Внезапно в сознание пса промелькнула череда примитивных образов: “Враги, опасность, мое мясо, не отдам, буду драться”.
Он был готов драться с кем угодно: с двуногими, что, косясь на него с опаской и неприязнью, проходили мимо, со своими собратьями-сородичами, такими же бездомными псами, что из нового рода собак-горожан, собак-отбросов, собак-нищих, обитающих на городских свалках и пустырях.
И в самом деле, еще две облезлые худые собаки появились на горизонте, привлеченные и запахом и звуком кровожадной животной трапезы.
– Р-рвы-рв, – с угрозой прорычал старый пес, – не отдам, мое, мое, ухр.
Животные замерли неподалеку и, как обученные пойнтеры, приняли напряженную охотничью стойку, словно лишь ожидали команду: искать, преследовать, рвать. Они внимательно следили за чужаком и, прислушиваясь к голосу своего единственного хозяина и повелителя – к голосу своего инстинкта, ждали. А он подсказывал им, нападение неоправданно рискованно. Тот, кто на их глазах неистово рвет свежее мясо, поглядывая на них исподлобья, смертельно опасен. Он готов на все, этот пес-старик. Они чувствовали его настроение и не решались ринуться и выхватить жирный манящий кусок пищи, и надеялись на случай: а вдруг удача улыбнется и им. А пес, не отрывая морды от разорванной окровавленной плоти, лишь поглядывал ни них снизу вверх, морщил брови и щерился, приподнимая верхнюю губу. Он ел, жрал, рвал, торопливо проглатывая слишком большие куски необычно-сладковатой плоти, и кровь на его морде, высыхая, темнела до черноты.
Бабенко хотел пнуть замешкавшегося пса, но передумал. Что-то его насторожило. Взгляд собачьих глаз? Злой и бесстрашный, все еще голодный? Наверное. Пёс в момент своей трапезы выглядел настоящим цербером, зловещим существом из преисподни: пожелтевшие, но все еще крепкие клыки и резцы, черное, рельефное небо и длинный широкий язык, с которого, словно с раскаленного камня, на который щедро плеснули водой, поднимался пар.
Б-р-р, потряс головой Бабенко, избавляясь от наваждения. Он замедлил шаг и трусливо огляделся. Нет, вроде никто не заметил ни его движения в сторону пса, ни его позорного отступления.
– Ррыв, ав! – снова подал голос цербер. – Ав, ав.
“И с чего я так пересрал, – удивился Бабенко своему поведению, но доказывать сам себе ничего не стал. – Пересрал? И правильно! Вдруг – цапнет, вдруг – бешеный. Вроде и пена по морде”.
И, пройдя дальше, и уже практически миновав опасную зону, мутными зрачками своих глаз из-под слипающихся похмельных век он рассмотрел, что именно и с таким удовольствием жрет этот пёс.
“Почку жрет. Вот, сука, – не смущаясь тем, что собака – кобель, подумал Бабенко. – Почку! Надо же!”
Он оказался единственным, кто обратил внимание на добычу приблудного пса и правильно определил её характер. Это и в самом деле была почка, закутанная в толстый слой жировой клетчатки и принадлежавшая человеку! Человечья! А чья же еще? Точнее, он оказался единственным, кто в то октябрьское утро наблюдал эту сцену полностью. А, по сути, достаточно примечательную, достойную комментариев: свирепое животное, одичавший зверь поглощает свою добычу! Человеческое тело! По крайней мере, его часть! И разве не яркое пятно на поблекшей акварели, вырисованной до середины… середины утра, середины октября, середины жизни? И такой факт – как тайна! А тайна – это круговорот событий значительных, уж во всяком случае не ординарных, интересных. И любой поступок, любое действие, вытекающее из простой констатации подобного факта – вопрос жизни или смерти. И Бабенко прошел мимо.
