– Ромей, тебя ожидает Совершенный, – Антуан был высокого роста, его фигура всегда выделялась среди прочих катар полным отсутствием той безнадежной сутулости, которая так приелась нам за прошедший год в фигурах хозяев Монсегюра. Конечно, он, также, как и все прочие, соблюдал пост и воздержание, молился денно и ночно, однако … Однако вид его всегда ассоциировался у меня и моих товарищей с жизнью там, за высокими стенами. Впрочем, долгие месяцы осады изменили наше отношение к жизни и наши взгляды на окружающий мир. Нет сомнения, что для живущих внизу мы давно уже выглядели такими-же изголодавшимися фанатиками, какими всегда были хозяева Монсегюра и Лонгедока… Смешно, эти необычные для своего времени франки полагают, что я грек, называют "ромеем", имея ввиду, очевидно, мое прибытие к ним из Вечного города. Мои же византийские товарищи по оружию (по большей части, отставные имперские этериоты) также искренне полагают, что я иудей и даже заключили некий договор между собой, чтобы не выдать катарам мое иудейское происхождение! Однако же, их догадки также далеки от истины.
– Идемте, друг мой. Мы проследовали по темному коридору, проходящему под внутренними сводами южной стены, спустились в подземный ход и, уже под землей, сопровождаемые несколькими катарами, которые в сумбурных отблесках факелов более напоминали безжизненные тени, нежели живых людей, свернули в незаметную деревянную дверь, за которой оказалась лестница, ведущая в покои одного из Совершенных.
За все время пребывания в Монсегюре я всего лишь раз встречался с епископом Бертраном д"Ан Марти, Совершенным из Совершенных, главой Катаров. Случилось это почти год назад, в первый день нашего здесь пребывания, и беседа наша напоминала нечто среднее между философским диспутом и инструктажем при приеме
на работу.
Епископ Бертран воистину являл собой тот образ, к которому должен был стремиться любой катар – он был стар, немощен, невообразимо худ и сгорблен. Лишь глаза его, полные странного блеска и силы, сияли и привлекали к себе внимание в тусклом освещении аскетичного жилища…
– Известно ли тебе, сын мой, что говорят о нас там, внизу? – старческий голос появился словно ниоткуда, я не заметил даже движения губ.
– Да, отец.
– Повтори.
– Мои уста не смеют повторить это, отец.
– Я освобождаю твои уста от оков вежливости, говори.
– Папские слуги говорят, что катары вступили в сделку с дьяволом, оскверняют могилы, совращают юных девушек и едят младенцев. Они говорят, что Совершенные пьют кровь своей паствы и сам Сатана руководит ими.
– Видишь ли ты в этих словах хоть малую крупицу истины, Ромей?
– Я вижу перед собой достойных служителей Бога, проповедующих воздержание и всеобщую любовь. Ни разу за время пребывания в замке я не видел, чтобы Совершенный взял в руки оружие. Я ни разу не видел ни одного Совершенного в обществе женщины. Я ни разу не видел, чтобы кто-то из катар нарушил строгий пост или позволил себе сквернословить.
– Считаешь ли ты достойным умереть за истинного бога в сражении со слугами наместника Сатаны, коим является папа Гонорий III? Готов ли ты отдать свою жизнь за веру и готовы ли твои воины поступить также?
– Отец, я пришел в Ваши владения из далекой страны и не могу разделить Вашу веру. Но моя вера говорит мне о том, что я должен сражаться до конца и отдать жизнь, если потребуется, защищая невинно гонимых от палачей и убийц, – получилось немного патетически, но ведь епископу совсем не обязательно знать, что героическая смерть на поле брани для меня – всего лишь обратный билет домой.
– Слова свои ты подтвердил делами, Ромей, сражаясь десять месяцев с сотней воинов против десятков тысяч крестоносцев. Но судьба Монсегюра предрешена, и ты это понимаешь. Знаешь ли ты, какая участь ожидает Совершенных после падения замка?
– Костер инквизиции, отец.
– Считаешь ли ты, что мы должны покинуть Монсегюр, будь у нас такая возможность, чтобы избежать этой участи? – странные намеки в устах епископа, учитывая, что замок в плотной осаде и ни один человек за эти десять месяцев не покинул его стены. Епископ явно говорил меньше, чем знал.
– Если существует возможность спасти человеческие жизни, ей следует воспользоваться.
– Сколько воинов защищает стены замка?
– Тридцать пять человек. Из них 15 катар, не прошедших обряда посвящения.
– Как долго ты сможешь удерживать стены замка этими силами?
– Быть может, неделю. Быть может, несколько часов. Все зависит от того, как быстро крестоносцы поймут, что силы наши на исходе и предпримут решающий штурм. Мы делаем все, чтобы ввести их в заблуждении относительно численности защитников замка.
– Ты можешь идти, Ромей.
Странное ощущение оставил этот разговор, во многом повторивший нашу беседу годичной давности. Однако на этот раз в душе остались только тоска и боль. За время, проведенное в этих стенах, я успел привыкнуть к катарам, проникнуться даже их ощущением двуединства бытия, которое берет свое начало еще со времен Заратустры … Да, я знаю, чем все кончится. Да, я ровно ничего не смогу изменить, в этой игре я не режиссер, и даже не актер. В этой игре – я всего лишь зритель, который выбежал на минуту на сцену, чтобы рассмотреть актеров получше. А они продолжают играть свою пьесу, словно меня и нет вовсе… Вот только сжигают людей здесь вовсе не потешным огнем, и, даже осознавая, что смерть – это всего лишь средство к возвращению домой, я почему-то совсем не хочу гореть на костре! Я совсем не хочу присоединяться к тем 15 человекам, которые, насколько мне известно, через несколько дней примут обряд посвящения чтобы стать последними Совершенными, а еще через несколько дней взойдут на костры…
