Вместе с ожившим, медленно раздвигающимся занавесом возникает задумчивая, немного грустная, чуточку ироничная мелодия. Это флейта.
Ночь. Улица. Фонарь… Угол многоэтажного жилого дома. Ещё светятся стеклянная дверь и вывеска кафе: «По-домашнему». Два подъезда, между которыми – будка телефона-автомата. Ближе, на первом плане, скамья и парапет набережной. К воде, то бишь в зрительный зал, ведут широкие полукруглые ступени. Зал – это как бы река.
На скамье, в полной неподвижности, нахохлившись, сидит ХМУРЫЙ. Из-за угла, чуть ли не с закрытыми глазами, словно сомнамбула, приближается молодая женщина в длинном белом платье, играющая на флейте. Это МУРАВЕЙКО. На левом рукаве белого платья – красная повязка. На локте правой руки висит резиновая дубинка. МУРАВЕЙКО оглядывается подозрительно.
МУРАВЕЙКО /отнимая от губ флейту/. С преступностью, конечно, надо бороться всем миром. Сообща!
ХМУРЫЙ. Правильно. Пусть каждый сам себя ловит!
МУРАВЕЙКО. Но я-то сама – из милицейского кооператива.
ХМУРЫЙ. Платная, значит? Ну-ну.
/Удовлетворённая ответом, снова взявшись за флейту, МУРАВЕЙКО уходит. Мелодия постепенно затихает. Из кафе, явно подталкиваемый в спину, неохотно выходит ПОДГУЛЯВШИЙ, переругиваясь со служителем./
ПОДГУЛЯВШИЙ. Нравится, вот и сижу! Ну и что, что все гости ушли? Ну и что, что юбиляр ушёл? /Свет в кафе гаснет./ И это – кооперативное кафе! За тройную цену! /ХМУРОМУ./ Я нынче на два юбилея приглашён был. На первом пообедал, а на втором, здесь – ну никакого аппетита. Вот и сидел, ждал, когда этот аппетит появится. /Пошатываясь, уходит./
/Из первого подъезда выходит ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ ДАНИЛЮК, молодцеватый мужчина при усах и в полной пожарной амуниции. Из второго подъезда – ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА КАРПУШКИНА, красивая, могучего телосложения дама. Оба бросают взгляд на часы./
ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Мне на дежурство, Оксана Георгиевна, а вам – на смену? Так?
ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Так, Игорь Тарасович. Первую партию городских булочек мы выпекаем поздно ночью!
ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Для тех, кто не спит?
ОКСАНА ГЕОРГИЕВНА. Вот именно.
ИГОРЬ ТАРАСОВИЧ. Городские – это ведь бывшие французские?