В декабре, когда весь город сковало льдом, и уже вторую неделю лютовал разбойник-мороз, чиновник десятого ранга, Петухов Сергей Сергеевич вышел из присутствия, и тут же спрятал нос в рукавицу. Щеки его, сколотые холодом, немедленно запунцовели.
«Ишь ты!..» – подумал он и, плотнее запахнув шинель, надвинув картуз на уши, припустил вдоль канала к себе на квартиру.
Из-за тучи выкатился и посмотрел на него рогатый месяцок, звездочки, как льдинки, заискрились то здесь, то там, и весь город, все набережные и каналы, все мосты и бульвары, засверкали, словно облитые сахарным сиропом. Казалось, вставай на коньки и катись до самого дома. Мела поземка, и снег, перемигиваясь серебряными чешуйками, колко летел в лицо. В прозрачном, до хрустального звона, как нарисованные, были ясно видны все плутни ветра. Он то валился под ноги, то задирал полу шинели, то свистел в ушах. Будочник, попавшийся Петухову по пути, притопывал и бил нога об ногу, а ветер крутился над ним, и, взвившись в небо, клевал его в шею.
Мимо промчалась карета, из нее выглянула милая мордочка в соболиной оторочке, и качнулось белое страусовое перо. Паром дунули лошадиные ноздри, свистнула плеть, и исчезли и карета, и мордочка, увлекая за собой запах жарко натопленной гостиной, духов, апельсиновой корки, рассыпчатые звуки смеха, треньканье пианино и легкий картавый говор. Приятно из такой гостиной смотреть на сверкание снегов, на лютование морозов.
Петухов проводил ее глазами, и, еще глубже уткнувшись в воротник, заспешил вперед. Жил он на Васильевском острове, где снимал комнату у немки Наталья Дитриховны Шеффер. Путь был неблизкий, и всякий раз, пока Петухов шел до дома, в голове его бродили самые странные, самые нелепые мысли. Если попытаться описать их коротко, то Петухов мечтал о чуде.
Глядя на кокшник-месяц, на засахаренный, словно ананас, город, на бриллиантики звезд, он думал, ведь не может быть так, чтобы среди всего этого не нашлось места хоть для самого маленького, самого крошечного, хоть с булавочную головку, чуда. Да неужели так и пройдет вся жизнь?
Нет ничего удивительного, если мысли такие приходят в голову юноше, особенно, если он хорош собой, особенно если талантлив, тем более, если честолюбив. Ему простительно, как выпадет снег, с надеждой смотреть в окно, и ждать чего-то нового, необыкновенного. Но Петухов был в летах, низенький, толстенький, с усами-щеткой под носом, с плешиной, вокруг которой топорщились редкие кустики волос. А кроме того, был он человек совершенно, абсолютно жалкий, ничтожный и незаметный. Жил он бобылем, работой занимался скучнейшей, ничего замечательного с ним не случалось за всю его жизнь, и, судя по всему, так и должен был он окончить свои дни.
И все же душа его жадно, таясь ото всех, мечтала.
«Хоть бы какое-то чудо!» – оскальзываясь на льду, подумал он. И в этот момент под ноги ему покатился золотой орех. Удивленный Петухов наклонился, чтобы поднять его, уже хрустнула под его пальцами сусальная бумажка, как вдруг другая рука сцапала орех, и он лоб в лоб столкнулся с каким-то господином. Оба отскочили, потирая шишки, и, морщась, взглянули друг на друга. Зажмуренный глаз незнакомца широко раскрылся, скорчившаяся физиономия разгладилась, и он воскликнул:
– Ба, Сергей Сергеевич!..
– Николай Николаевич?..
– Ну! Он самый! Подложкин!
Петухов Сергей Сергеевич растерянно заморгал, его лицо расплылось в глупой улыбке.
– Школьный приятель! Вот так-так! Каким судьбами?
– Служба, брат, служба… Ну, обними же меня, плут!
И он широко распахнул объятия, окутав Сергея Сергеевича бобровыми мехами, ароматом коньяка и запахом тех самых утонченных и светлых гостиных.
Подложкин Николай Николаевич превосходил Сергея Сергеевича и ростом, и дородностью, и статью. Лицо у него было красное, губы толстые, нос могучий, кулак пудовый. Бобровая шапка сидела на нем, как сугроб.
– Откуда? Когда?.. – все изумлялся Петухов, оглядывая крупную фигуру приятеля.
– Прямиком из-за границы, – важно заправил в ноздрю щепоть табака Подложкин, предложив понюшку и Петухову.
Петухов сунул короткие пальца в сказочной красоты и чудовищной громадности табакерку, с несмелым удовольствием втянул табак, оба приятеля стали надуваться, забирая в легкие воздух, и наконец с наслаждением чихнули. Оба вынули из карманов платки: Николай Николаевич – тонкий, батистовый с кружевной каемочкой и загадочной вышивкой по краю «Любезному другу в дальних странствиях», а Сергей Сергеевич – простенький, полотняный, подрубленный практичными руками его немки, – оба утерли носы, у обоих навернулись счастливые слезы.
– Постой! Угадаю! Не говори! Париж?.. – с оттенком восхищения и легкой зависти проговорил Сергей Сергеевич, заглядываясь на приятели.
– Отчего ж сразу Париж?
Николай Николаевич улыбнулся добродушно и в то же время снисходительно.
– Эх, россияне, покоя не дает вам этот Париж… А кабы видел ты его этот Париж, так не дал бы за весь целиком, вместе с Елисейскими полями и бульварами, какой-нибудь нашей самой захудалой слободки! Ну что там такого есть у них, в этом Париже, что мы так на него завидуем?.. Ну да, модные лавки, ну да, кофейни, театры… Но разве ж есть у них все это?
