«Пребудьте во Мне, и Я в вас. Как ветвь не может приносить плода сама собою, если не будет на лозе: так и вы, если не будете во Мне. Я есмь лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нём, тот приносит много плода; ибо без Меня не можете делать ничего. Кто не пребудет во Мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет; а такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают» (Ин 15:4.6)1.
Последняя смерть генерала
В захолустном южном городке N статуя генерала Роберта Ли2, вот уже более века взиравшая с постамента на суетливых потомков, с некоторых пор стала будоражить лучшие умы человечества. Величавый образ полководца не давал покая либералам, а самые совестливые, так и вовсе лишились сна. Нельзя сказать, что у генерала не водилось врагов в прошлом, но все же перемены были на лицо: если прежде за бронзовой спиной перешептывались втихомолку, то теперь находились злопыхатели, открыто поносившие покойного при свете белого дня.
Как всегда, все началось с энтузиаста. Однажды, обезумевший фанатик ворвался в афроамериканскую церквушку и уложил с дюжину прихожан. В стране, где оружия больше, чем людей, трудно кого-то поразить кровавой бойней в храме, но здесь был случай особый: перед смертью вырожденец присягнул на верность Ку-Клукс-Клану3.
Ящик Пандоры был открыт и несчастья выпущены на волю; лишь на дне ларца дотлевала надежда на благоразумие. Совесть коллективного сознания всколыхнулась, и по ее тихой глади разошлась беспокойная рябь – так бывает, когда с утеса сбрасывают валун в тихий омут. Статую боевого генерала облепили яйцеголовые цицероны4, чьи тоги напоминали потертые простыни дешевых борделей. В ту пору было модно вставать в позу римского оратора и, выкопав из могилы останки пращура, разносить его в пух и прах, да так, что и бродяга побрезговал бы справить нужду подле памятника.
Пламенные речи яйцеголовых день за днем раздували костер смуты и, в скором времени, его температура достигла должного градуса воспламенения мозгов по шкале Брэдбери5. Смятение в умах породило хаос повседневности: городская мэрия, избегая пристального внимания журналистов, бросила генерала на произвол судьбы. Статуя осталось без призора. Отныне политически грамотные дворники обходили полководца стороной, а небесные пташки безнаказанно гадили на Ли сверху. Не прошло и месяца, как на постаменте появились надписи с грязными намеками: – мол, доблестный генерал на самом-то деле был махровым расистом и линчевал беглых негров. Бронзовый герой становился общественным пугалом.
По ночам генерал возвышался бледным призраком на пьедестале, нагоняя страх на случайных прохожих, и лишь беcшабашные подростки временами собирались у памятника, наполняя окрестность фимиамами сладкого дурмана. Роберт Ли стал обузой для всех – как в притче про дряхлого старца, который и сам бы рад перейти в мир иной, но бессилен что-либо сделать. После тягостных раздумий мэр города принял верное решение – избавиться от генерала. Героя славных времен высвободили из гранитных оков и схоронили в темном подвале – подальше от людских глаз. Переплавлять не стали, лишь стыдливо прикрыли изваяние ветошью.
Консерваторы облегченно было вздохнули, полагая, что охота на ведьм обошлась малой кровью, но не тут-то было – страну охватила лихорадка политкорректности.
Повсюду фанатики ринулись низвергать Джексонов6, Стюартов7, Пелхамов8 и прочих конфедератов, сражавшихся на стороне Юга. В церквях, на собраниях и на улицах городов заговорили о генеральной исторической уборке. Святой дух справедливости парил над землей как в славные деньки Генезиса. В воздухе назревали волнения апокалиптических масштабов и народ вновь уверовал в пришествие Мессии или, на худой конец, – в пророка Моисея.
И пророк не заставил себя долго ждать.
То был памятный день Золотого Тельца9.
С утра в буфетах и за барными стойками прошел слух о предстоящем выступлении Франкенштейна. Поначалу ничто не предвещало скандала: оскаропоклонники были слишком заняты распределением лавров. Но уже к полудню в конференц-зале собралась вся богема континента: прославленные актеры, всемогущие продюсеры с грациозными конкубинами и наконец, целая плеяда сценаристов-графоманов, отличившихся написанием мыльных опер.
Ведущий мероприятия торжественно объявил о выходе маэстро и публика затихла в тревожном ожидании. Подобно Венере с картины Тициана, на помостках появился голый продюсер – в руках его ослепительно сверкали золотые Оскары. Голливудская богема оцепенела (все было решили, что продюсер-эксцентрик повредился умом), но Франкенштейн, не дав никому опомниться, разразился громогласной речью:
– Дорогие мои коллеги! Дамы и господа, в особенности дамы! – прошу вас, не смущайтесь моей наготы, ибо в ней таится аллегория на обнаженную истину. А истина, друзья мои, состоит в том, что наш либеральный Голливуд погряз в грехах, как свинья в луже грязи!
Голос режиссера осип, и Франкенштейн зашелся хриплым лающим кашлем:
– Люди, мы – свиньи! —
Зал возмущенно загудел, но Франкенштейн, жаждущий внимания публики, взмахнул оскароносными руками и продолжил:
