Я знаю, что мои высказывания последних лет у многих вызывают недоумение, у некоторых – сожаление. Ведь я критикую людей, с которыми меня хотели бы объединить: это некоторые наиболее известные сегодня диссиденты и правозащитные организации; самые, казалось бы, демократически ориентированные средства массовой информации и их редакторы и наконец (правда, изредка), деятели современного демократического движения, которые теперь всё понимают и даже начали иногда говорить правду. Получается, что я не только поддерживаю их критику в циничной, откровенно клеветнической и окончательно продавшейся российской печати, но даже как бы ставлю их рядом, отношусь одинаково и к преступной организации, захватившей власть в нашей стране, и к ее искренним противникам.
Но это понимание ошибочное. Я никогда не ставлю рядом убийц, захвативших в России власть, и людей, по слабости или недомыслию убийцам помогавших. К наиболее известным диссидентам старшего поколения (примерно к десятку), дискредитировавшим и в значительной степени способствовавшим уничтожению демократического движения в России, я отношусь как к хорошим, но очень недалеким и тщеславным людям, когда-то исполненным лучших намерений и успевшим в вегетарианские годы правления Хрущева и в первые годы Брежнева сделать что-то полезное. Когда наступило совсем иное время, никто из них не оказался способен это понять. К власти в России шли (и пришли) убийцы, хорошо подготовленные, с мощной организацией и большим, очень специфическим опытом, но им было невыгодно обнаруживать свои цели и способы их достижения, им нужны были ширмы, а потому не себя, а наиболее честолюбивых из диссидентов они назвали победителями, сделали известными и убедили их на всех телеканалах и в газетах говорить, что в России произошла бескровная демократическая революция и теперь здесь «наша власть»>1. Еще хуже я отношусь к назвавшим себя демократическими СМИ, созданным генералами КГБ Аксеновым и Бобковым – всем этим телевизионным «Взглядам», «Прожекторам перестройки» и НТВ, учрежденным в 1990-е радиостанциям и газетам, игравшим в свои игры и знавшим больше, чем эти несколько диссидентов, провозглашенных ими продолжателями дела Сахарова, как будто Андрей Дмитриевич мог согласиться принять участие в уничтожении главной опоры русской демократии – миллионного движения «Демократическая Россия» и «Мемориала» как общественно-политической организации. В те годы именно «Мемориал» был силой, организующей интеллигенцию в ее борьбе за демократию в России.
Высочайшую оценку диссидентам и их движению когда-то дал их противник – капитан КГБ Виктор Орехов, подслушивавший все наши разговоры дома и по телефону, читавший все тексты и знавший о каждом нашем шаге. А в результате реально готовый отдать жизнь (и осознанно шедший на это) за помощь диссидентам так же, как шли в тюрьму и на смерть эти чистые и самоотверженные люди. И как забыть ту атмосферу любви друг к другу, готовности во всем помочь, которая была неотделима у диссидентов в те годы от стремления к правде, обновлению страны и, конечно, к жертвенности. И это были сотни, скорее даже тысячи людей по всей стране. Они никогда (или очень недолго) не называли август 1991 года «своей победой», а режим Ельцина – «нашей властью», а потому и оказались не только забытыми, но и преследуемыми. Им не давали ни радио-, ни телеэфира, не брали у них многочисленные интервью. И я рад, что я не с «победителями» и не с их бывшими руководителями и друзьями, а теперь противниками; что оказался с той тысячей «забытых» диссидентов, с теми, кто видел и понимал, что же на самом деле происходит в стране; с тысячей уничтоженных и забытых самиздатских газет и журналов – и единственной подлинно свободной печатью в истории России.
Я человек, который внезапно и совершенно того не желая, на несколько лет оказался в центре общественной жизни. Жизни, которая всегда была мне не то что неинтересна, но попросту неприятна. Меня неожиданно арестовал, желая как-то использовать, КГБ, когда я писал книгу о художнике Боровиковском и понемногу продолжал семейные коллекции. Писал я, правда, и о литературе русской эмиграции.
После Верхнеуральской тюрьмы, где я сходил с ума, где от дистрофии на распухших от отека ногах кожа была как чешуя и лопалась на ступнях, где меня каждый месяц опускали в карцер и десятки раз поднимали всегда в новую камеру с новыми уголовными соседями, после этого уголовники-любители, наводнившие Кремль и рассовывающие по карманам Россию, уже не могли меня обмануть. Им было нелегко меня убить, при моей постоянной тюремной настороженности. Труднее, чем моего сына. Поэтому я чудом выживал, но оставался по-тюремному довольно упорным. И почти двадцать лет удерживал и восстанавливал после разгромов совершенно изолированную, но немало сделавшую для русской демократии «Гласность».
