Я схоронил навек былое,
И нет о будущем забот,
Земля взяла свое земное,
Она назад не отдает!..
М.Ю. Лермонтов
28-го марта.
Михаил, любезный ты мой!
Наслышан про твою радость – у здешних всех языки так чешутся, что, кажется, вот-вот в труху сотрутся! Расшевелил ты, конечно, знатно глухомань нашу. Доселе жили как в Обломовке, а теперь все что-то забегали, загалдели… странный народ, эти деревенские!
Весточку о женитьбе твоей мне давеча Ольга донесла, соседка, Салкиных дочурка. Такая молоденькая ещё, а уже – баба бабой, ей-богу! Лишь бы чьи-то косточки перемыть, чьё-то счастье обтолковать. У ней один только ветер в голове, такие, как она, судящие да рядящие, по обыкновению, всю свою жизнь на пустую болтовню спускают… но довольно о ней!
Я, знаешь ли, удручён, что ты меня о сём лично не известил! Обижаешь, Миша! На последнее моё письмо, что послал я ещё в начале этого месяца, ответил ты как-то нескладно и коротко… Не забыл ли ты о нашей дружбе? Только не подумай чего: я не с укором, ни в коем случае! Знаю, что дела, знаю. Городская жизнь – она до того изматывает, что, бывает, просыпаешься поутру, а сил-то и нет, сколько бы ни чах в постели. Я оттого и рад, что появилась возможность передохнуть от Петербурга. С моими деньгами там, конечно, трудновато. Казалось бы, вкалываешь до седьмого пота, а в конечном счёте, как ни крути, один исход – бесконечная мучительная хандра. Невыносимое оно, однако, ярмо одиночества – думал, ещё чуть-чуть и с ума сойду в этой чёртовой канцелярии. Там даже поговорить толком не о чем было, да и не с кем. Нашёлся бы хоть кто-то, хотя бы даже мало-мальски интересный… тьфу!
Недаром, Мишка, у нас с тобой пути-то разошлись: ты у нас лев, рвущийся на свободу. Ты ведь всегда таким был – непокорным строптивцем с вечно блестящими, чистыми, как наполированный изумруд, зелёными глазами. Помнишь, как нас с тобой застали, когда мы крендели из буфета таскали? Я-то дал сразу в слёзы, а ты, исполин эдакий, не дрогнул и под розгами. Всегда тобой восхищался, вот что тебе скажу! А я… а что я? Безнадёжный писака, вот что! Который год уже бумагу мараю, силюсь создать хоть что-то стоящее… Так я и не довёл те листы до конца, кои читал тебе ещё в оны дни.
Развёл я тут волокиту, да! Скверная привычка, решительно скверная. Давненько ведь мы не общались, хотя бы даже вот так – перепиской. Тоской хомутаюсь по былым временам. Всё чаще эдакая мысля проскакивает: ведь допрежь, по молодости, как-то проще всё было, а ныне… Но вновь я за своё. Знаю, Миша, невыносим я! Но не могу, увы, по-иному. Не хотел никак очернять твоё счастье, не пойми меня неправильно! И не сочти за жеманство, ведь я искренно, без доли лукавства радуюсь твоему благополучию. Выпил бы за тебя, да вот только нечего.
В такие празднества принято лично декламировать речь, чего я, к моему глубокому сожалению, сделать не могу, как бы ни хотелось. Потому перенесу все самые тёплые слова, что скользят на языке, на этот клочок бумаги.
Хочу пожелать тебе, друг мой бесценный, чтобы ни страсть, ни суета, ни день непогожий – чтобы ничто не смогло отравить твою бытность. Ты достоин всех превеликих благ, и ты их получил. Даст Бог – свидимся. Трепетно жду твоего ответа!
Твой друг, Георгий Грезин.
3-го апреля.
Бесценный друг мой!
Покамест дурманила меня грузная тоска, покуда щемила мысля о мучительно длительной нашей с тобой разлуке, случилось невиданное. До сих пор не верится, что всё это – всамделишно, что всё это – наяву! Но не будем же торопиться – повествовать о столь резвых и нечаянных прихотях судьбинушки надо вдумчиво, а не абы как, ибо иначе рискуешь поймать чей-то косой взгляд, нарваться на насмешку, оказаться непонятым, отречённым…
Я, знаешь ли, сколько себя помню – всегда открещивался от романтизма: праздных мечтателей и наивных идеалистов считал за беспечных глупцов. И, если в искусстве беззаботное созерцание мира для меня было в порядке вещей, то в реальности – наоборот. Затыкал уши и отмахивался от самой незначительной и блеклой романтической идеи. Не знаю, кто наделил мое нутро столь истовым скептицизмом, но жил я так долго. Пожалуй, до сегодняшнего дня.
Дальше, ежели ты, любезный мой друг, не имеешь ничего против, будет немного литературно, ибо расположение духа моё прекрасное, возвышенное – чувствую себя поистине живым.
С раннего утра я безвылазно писал, лишь ближе к вечеру решил прерваться на моцион. Дошёл до самого края деревни – версты две, не меньше. Смотрю: серый ободранный кобель, бедолага, разлёгся ничком меж дороги, язык высунул, так жалобно скулит, лапкой беспомощно дёргает; судороги всё его худенькое туловище объяли. Ну, думаю, издохнет с минуты на минуту, а того и гляди – сейчас. Уж не знаю, что за напасть такая с ним приключилась, но мучился он, видно, страшно. Хотел уж было подойти, но меня опередила она – юная невысокая особа, на лицо ничем не примечательная, стройная, в белоснежном аккуратненьком платьице, оголяющем худую красивую ключицу и изящные покатые плечи. В ту же секунду, как увидел её стан и осанку, понял, что барышня-то явно не из здешних краёв…
