где червь их не умирает и огонь не угасает. Мк.9:44
Конец сороковых. Весна в северном городке. Вдоль дощатого забора новостройки, размахивая портфелем идет сын тундры – мальчик-азиат лет десяти. Сбоку гордо шествует щенок дворовой породы. Резко сзади, ударяя в ноги, в мальчика прилетает доска от забора. Он не падает – опускается на землю, будто избрав непротивление случаю. Подбегают несколько сверстников, или чуть старше, и бьют его ногами. Щенок скулит, мечется кругами, вжимаясь в землю силится втиснуться под взмытую в пинок ногу и вместе с ней откатывается назад. Рядом с щенком – самый мелкий член ватаги, он тоже безуспешно пытается протиснуться, но чтоб ударить. Потеряв надежду, этот белобрысый мальчик замечает на обочине свой шанс. Подтащив и подняв над головой два скрепленных цементом кирпича – ждет. Удары становятся реже – мальчики устали и в разрыв окружения протискивается собака. Она слизывает кровь с улыбающегося небу лица, но через секунду сцепка кирпичей накрывает обе головы. Короткий щенячий визг и на земле два тела, вокруг стоят победители в молчаливом раздумье о последствиях.
Наконец, старший ватаги поднимает глаза на белобрысова и ухмыляется найденному решению. Спустя некоторое время тело мальчика волокут по лестничным пролетам ближайшей стройки и дальше до края крыши, делают несколько шагов назад, оставив белобрысого. В детских глазах испуг, он оборачивается к своим друзьям в последней надежде на варианты – вариантов нет, с трудом переворачивает тело, еще раз, и оно срывается с края крыши, глухо известив об ударе о землю.
Вдоль забора к брошенному портфелю бежит оповещенная мать. С лицом полным безумия она бессознательно собирает разбросанные тетради, случайно сквозь щель замечает машину скорой помощи, портфель выпадает из ее рук, она бежит к скорой.
В залитом кровью халате, смертельно уставший, но довольный собой седокудрый доктор выходит из операционной в больничный коридор, где сидит зависшая, смотрящая в точку мать. Он присаживается рядом и закуривает, затем пробежав по ней взглядом, легонько касается локтем – она падает на пол мертвой.
Начало восьмидесятых. Москва. На шум с верхнего девятого, на восьми нижних этажах подъезда приоткрываются двери беспокойных граждан с ухом наружу. Встретившись боковым зрением с соседом, граждане качают головой вниз, здороваясь кивком, и следом вверх, мол, что за шум? Идейно пьющий мужик с пятого этажа, тихо попрощавшись словами "времена давно не те", поступью кота подходит к лестнице и смотрит вверх в промежуток между перилами. Вскоре, получив от собрата сверху знак пальцами – указание на место петлицы и номер квартиры в десятках и единицах – мужик еще более бархатным котиком возвращается назад, тихо объявив лестничной площадке: "Комитетчики к Машке". На покойном девятом этаже – четверо одетых в пролетарское, но с явно здоровой печенью, продолжают тарабанить в дверь с периодическим воззванием: "Гражданка Иванова, откройте, Мосгаз". Наконец, старший одобрительно кивает и дверь выбивают плечом. В луже на полу коридора сидит неопрятная женщина средних лет в полном отречении от реальности и мычит что-то несвязное.
В углу комнаты встреч психиатрической больницы стоит посетитель среднего возраста, роста, лица, комплекции, с средней длины светлыми волосами – не производящий никакого впечатления человек в костюме. В комнату входит санитар с пациенткой. Он подводит ее к столу и, положив руки на плечи, вдавливает в стул, затем, отрицательно машет головой, дескать, пациентка без шансов, и уходит, оставив больную наедине с человеком. Сев напротив, человек какое-то время молчит, изучает поверхность стола и, хлопнув в ладоши, начинает бодро:
– Здравствуйте. Пишите ли вы на языке нашего творца? Нет, все твари его неграмотны. А очень хотят спастись. Но мы перепишем пару его произведений, к этому есть три условия. Должна быть обезьяна – это я. Бесконечность – это мое вечное гниение. И печатная машинка – вы. Вечная обезьяна, бесконечно тыкая в клавиши – неизбежно напишет все.
Человек какую-то минуту сидит молча, потом резко встает со стула, идет к выходу и уже в дверях разворачивается к больной, весело добавив:
– Поговорили. Теперь вперед, в юность, красоту и здоровье ума. Встретимся здесь. Сейчас вам будет больно.
Последнее предложение сливается с автомобильным сигналом и скрипом тормозов.
Середина шестидесятых. Водитель автоцистерны с надписью “Живая рыба”, перекрывающей наискось полосу шоссе, бегает вокруг жертвы, хлопая себя руками по бедрам, как курица. Он орет несвязно и обреченно, объясняя пришедшим на помощь гражданам происшествие: “Появилась, из ниоткуда, и стоит, пьяная же, а я сигналю, я полный иду, у меня тормоза, опять срок!”
Очнувшись, Маша бодра телом, но не помнит кто она – сознание еще не перестроилось. Она окидывает палату взглядом, поднимает одеяло, оглядывает себя: на ней больничная пижама, на ноге гипс, грудь необычно выше, она просовывает руку под пижаму и сжимает ее, задумывается на секунду, затем трогает себя между ног, ведет руку вверх по плоскому животу, поворачивается на бок, оттягивает штаны, осматривает ягодицы, снова оглядывает палату в поисках зеркала, его – нет. Сунув здоровую ногу в больничный тапочек, допрыгивает до койки спящей с диким храпом женщины, берет костыли и неумелым шагом идет к выходу, игнорируя оклик неспящей: “Э! Куда?!” В коридоре замечает табличку “выход”, спускаясь по лестнице, проскакивает первый этаж до подвального, где устроена курилка и кустарный мужской клуб.
