«Follow the white rabbit»
В государственной психиатрической клинике «Чистые души» не было комфортабельных одноместных VIP палат. В тускло освещённых комнатках одновременно ютилось по шесть-семь человек. Вдоль обшарпанных стен впритирку стояли древние, истерзанные ржавчиной койки, разделённые узким проходом, прикрытым полосой затёртого до дыр линолеума. Виртуозно выражаясь и истово матерясь, хмурые санитары с трудом маневрировали каталками в этих тесных коридорчиках под насмешливыми взглядами безумных постояльцев.
Большинство пациентов наплевательски относились к личной гигиене, а некоторые и вовсе были не в состоянии подтереть зад, не запачкавшись. Непривычные к местному микроклимату студенты и редкие посетители надолго отбивали себе нюх, заходя в переполненные палаты и погружаясь в густые волны прокисшего пота, сдобренного едким душком не смененных вовремя подгузников.
Но, несмотря на критическую нехватку мест, в двести семнадцатой палате стояло лишь две койки. Одна из них пустовала уже много лет, а вторую занимал пожилой сухопарый мужчина. Он не был знаменит или богат. Среди его близких не было самоизбранных законотворцев, толстосумов в малиновых пиджаках или батюшек разъезжающих на чёрных немецких колесницах, которые могли бы негласно премировать директора и медперсонал клиники за особое отношение к приболевшему родственнику. На деле у единственного обитателя двести семнадцатой палаты не было никого и ничего. Медный нательный крестик, висящий на потрёпанной засаленной бечёвке – вот всё его имущество.
Он обескуражено брёл по набережной, вызывая ехидные ухмылки молодёжи и румянец на дряблых щеках пожилых дам, когда его подобрал полицейский патруль. Никто бы не обратил излишнего внимания на прогуливающегося мужичка, если бы на нём было надето что-то ещё помимо небрежно натянутых худых семейников. Он не сопротивлялся и безропотно позволил себя усадить в полицейскую машину. Вместо слов из его рта вылетали только бредовая сумятица жёваных звуков и малоинформативное мычание. Недолго думая, патрульные отвезли беднягу в ближайшую психиатрическую лечебницу.
– Ваш клиент. Разбирайтесь сами, – сказал один из полицейских, пихнув полуголого мужчину в руки растерявшейся уборщице. Она не успела ни слова пискнуть, как за патрульными захлопнулась дверь.
Был томный летний вечер воскресенья. Полицейские радовались, что им так быстро удалось избавиться от лишней работы, свалившейся под конец смены. Перепуганная уборщица, опрокинув ведро с водой и бросив швабру, мчалась по коридору, выкрикивая имя дежурного доктора. Мужчина, покрывшись мурашками, стоял в холодной грязной луже посреди холла психиатрической клиники. Ему было всё равно.
Естественно, никаких документов при нём не было. Человек без имени и возраста. Родственники и друзья его не искали, а если и искали, то не нашли. В документации клиники он значился, как пациент № 3028, но все звали его Стариком.
Он практически не выходил из состояния каталептического ступора – по-крайней мере, так было написано в его медицинской карте. Его кормили с ложки, на инвалидной коляске отвозили на процедуры, как ребёнка укрывали одеялом перед сном. Иногда в хорошую погоду вместе с другими пациентами, которым были разрешены прогулки, выводили во внутренний двор больницы, понежиться под солнечными лучами и проветрить лёгкие от затхлого воздуха клиники, пропитанного миазмами уныния и безысходности.
Старик оставался молчалив и ко всему безразличен. Почти… Оживлялся он лишь при виде мух. Заливался диким ревом всякий раз, как замечал шестилапых падальщиц. Диптерофобия – повторяли доктора на консилиумах и качали своими умными головами.
Поначалу к Старику пытались подселять товарищей по несчастью, но уже после первой ночи они впадали в неистовство, устраивали истерики, бросались на медперсонал, ползали на коленях, лишь бы их перевели в другую палату. Пусть в забитую до отказа хохочущими аутистами, пусть в компанию лежачих больных смердящих подгнивающими пролежнями, да хоть в отделение к буйным. Узнав, что его ждёт переезд в двести семнадцатую палату, особо впечатлительный парень, по прозвищу Ничоси, прокусил себе ладонь, чтобы гарантировано заночевать в изоляторе.
Никто из пациентов не мог внятно ответить на вопрос – в чём дело? Малыш – здоровенный бугай с интеллектом трёхлетнего ребёнка – замученный расспросами врачей, размазывая по щекам сопли и слёзы, раскачиваясь и беспрестанно мотая головой, прошептал:
– Я боюсь, что она узнает.
Лишь ещё сильнее озадачив докторов, больше он не проронил ни слова. Спустя пару дней во время обеда Малыш сел в углу столовой, с силой пропихнул себе в горло ложку, смял гортань и тихонько умер, сжимая в пудовых кулаках плюшевого динозавра.
Старик состоял на попечении клиники уже пятый год. Его первый лечащий врач был молод и полон энтузиазма. Он решил провести ночь в двести семнадцатой палате вместе со своим подопечным, чтобы узнать, что же доводит до пароксизмального ужаса других пациентов. Утром, ни с кем не разговаривая, доктор ушёл домой и перерезал себе вены. Порезы получились аккуратными и ровными, всё-таки в институте он был одним из лучших на своём курсе. У кое-кого из его бывших коллег в головах крутились мысли о возможной причине его скоропостижного ухода из жизни, но никто так и не решился их озвучить. Потом кто-то принёс сплетню, что как раз в тот день несчастного бросила девушка, жестоко разорвав отношения, и это окончательно похоронило шальную идею о причастности Старика к смерти молодого доктора.
