Сольвейг никогда не видела Париж. Она бывала там проездами, набегами, проскакивала насквозь, но каждый раз мимо. Как и сотню других городов сотню лет назад. Что значит увидеть? По-настоящему увидеть. Запечатлеть в памяти изыски архитектуры, причудливые детали дамских нарядов и вечную строгость джентльменов, месье, гербов, сеньоров? Купить газету, где печатают смешные карикатуры, или рисунок у уличного художника? Положить в конверт, убрать в ящик секретера и забыть, пока не придет время похвастать поездкой: «О, Пари! – непременно с придыханием и тягучей «эр», на французский манер, чтобы пустить пыль в глаза, – Пари сияет, как и всегда»? Нет. По-настоящему увидеть Париж, можно только разделив его с кем-то.
Июль тысяча девятьсот двадцать третьего был раскален добела. Мутное марево висело в воздухе, залезая под одежду и, казалось, под кожу, – пробирало до самых костей. Вся Варна изнемогала от жары. Такой жары, когда не можешь думать ни о чем другом, кроме спасительной прохлады. Но даже море, которому полагалось ее приносить, застыло, будто яичница на сковородке, очерченное линией дикого пляжа с одной стороны и бесконечное с другой. Оно лениво перетекало за горизонт, встречаясь с безоблачным небом, и находило покой в его объятиях.
Сольвейг спускалась к морю каждое утро, едва солнце появлялось над водой. Иногда море замечало ее и приветствовало легким дуновением, играя с подолом платья, но настоящего ветра не было видно и слышно. Песок обжигал босые ноги, огромные камни, торчащие тут и там, не успевали остыть за ночь, лес вдоль берега угрюмо молчал в ожидании нового дня.
Возвращаясь в город, Сольвейг бродила между домами. Резные фасады, арки и колоннады манили ценителей классической архитектуры и простых зевак со всей Европы. Галата – самый южный район Варны – на глазах превращалась в курортную Мекку. Скитания продолжались до тех пор, пока дома не исторгали наружу сонных горожан и любопытных туристов. «Желаете фото на память?», «Новости, последние новости!», «Илко, дружище, сколько лет!», «Прохладительные напитки!», «Налетай!», «Торопись!» – звучало отовсюду. Одни спешили на службу, обмахиваясь сегодняшними газетами, другие глазели по сторонам. Влюбленные парочки, гордые одиночки, вездесущие торговцы. Все они мечтали о чем-то, и Сольвейг точно знала, о чем.
На углу улицы Прибоя, в маленьком закутке, притаился «Фургончик» – магазин, где она торговала спасением. Сливочным, шоколадным, мятным, присыпанным орешками, политым карамелью и кофейным ликером. Мороженое таяло, едва покидало холодильный ларь, но все же дарило желанную прохладу. Толпы туристов обходили неприметный «Фургончик» стороной, предпочитая большой, обвешанный яркой рекламой магазин напротив. Его хозяин, Илия, весь состоял из напускной вежливости, бесконечных цифр и пышных усов. Он приветствовал Сольвейг учтивым поклоном, открывая «Снеговика», а под усами прятал усмешку – Илия давно надеялся заполучить и «Фургончик».
К Сольвейг же наведывались колоритные завсегдатаи и чумазые ребятишки, которых не пугали слухи, что хозяйка – самая настоящая ведьма. Во-первых, у дверей «Фургончика» всегда висели пучки сушеных трав – кто-то полагал, что так она отпугивает духов. Во-вторых, Сольвейг с легкостью угадывала желания клиентов – в этом ей помогала колода потрепанных карт. А в-третьих, Сольвейг поселилась в Варне пятьдесят лет назад и с тех пор не постарела ни на день. Хотя это беспокоило горожан меньше всего. Она стала легендой, частью чудаковатого местного пейзажа: некоторые предпочитали думать, что «Фургончик» перешел ей по наследству от похожей как две капли воды матери, а некоторые не думали об этом вовсе. И правда, кому какое дело, пока мороженое не потечет на брюки? Избалованные солнцем южане – удивительный народ. Ничто не заботит их всерьез. Говорили даже, что мороженое Сольвейг возвращает вкус к жизни, и лишь немногие знали, чем она промышляет, когда не кипятит молоко, не взбивает сливки и не ждет ветра.
* * *
Первыми на пороге «Фургончика» неизменно появлялись дети. Они заходили по пути на пляж летом и по дороге в школу осенью, с карманами, набитыми «сокровищами»: гладкими камушками, ветками и медячками – десять стотинок за вафельный рожок.
– Чего бы ты хотел, Петар?
– Летать по небу!
– Нет же, дурачок! Чего бы ты хотел съесть?
Петар – неуклюжий конопатый мальчишка шести лет от роду показал брату язык.
– Сам ты дурачок!
– А вот и нет, я старше, а значит, дурачок – ты!
Оба уставились на Сольвейг одинаково голубыми глазами. Не имея ни малейшего представления, как рассудить столь серьезный спор, она взялась за карты. В руку «запрыгнула» девятка треф. Сольвейг показала ее братьям.
– Что это значит, госпожица? – спросил старший, Алеко. Он держался почти надменно, всем своим видом демонстрируя превосходство в росте – по меньшей мере две пяди и возрасте – целый год.
