Ни свет ни заря я отправляюсь на пристань. Сегодня в ожидании своего рейса я буду встречать и провожать корабли. Кто-то скажет – романтика. Да не так уж ее тут и много. Я лениво пытаюсь срисовать прутиком на песке силуэт ласточки, которые здесь во множестве. Летают большими и мелкими стаями, у них повседневные важные заботы – потомство становится на крыло. Пока еще не жарко и относительно тихо, только старый грек рядом торгует деревянными посохами и предлагает их редким прохожим. На песчаном пляже под соснами спят три собаки и морской бриз, развлекаясь, заметает их мелким мусором. Семь тридцать утра.
Скоро придет «Аксион Эстин». Угрюмый и величавый бело-синий паром. За ним, двумя часами позже, грузно отчалит заполненная товарами и путниками «Святая Анна». Перед ними и после – масса возможностей отплыть многочисленными скоростными катерами – вопрос денег и как договоришься. А вообще – ждать – это мучительно, а корабли ходят небыстро. На путь в один конец два с половиной часа. Сто пятьдесят минут среди таких же, как и ты сам черепков разбитого целого, иногда говорящих на похожих, а порой и одинаковых языках.
Я сфотографировал расписание, потом приобрел билеты и убрал их в клапан своей видавшей виды армейской формы – «горки». Это самая удобная одежда для походных условий, скоро пора идти собираться, но пока еще есть время посидеть в безлюдном месте. Каких-то пару недель назад я и не предполагал, что окажусь на этом песчаном пляже, откуда виден скалистый мыс. За ним начинается другой мир, куда многим вход, несмотря на отсутствие всяких запретов, заказан.
Незадолго до отъезда навалилась бессонница. Мне снилось, что я – вода. Уже которую ночь ветер старчески стонал, костляво поскрипывал и кряхтел разболтанным листом жести на балконной крыше. Кажется, я слышу этот звук и сейчас – въелся в подкорку.
По ночам я превращаюсь в могучую и быструю реку. Каким-то невероятным и всеобъятным зрением охватываю разные берега, потом смотрю вниз, в темные глубины, где только камни, покорные водоросли и очень мало света. Лишь маленькое солнечное пятно гуляет высоко над толщей. Оно становится все ближе, вот уже рядом поверхность. Одно мгновение, и сияние становится умозрительным, оно заставляет просыпаться вместе с утренним гомоном птиц. Сон остается черной водой.
За неделю до отъезда я как всегда встречал утро: кофе и застывший взгляд через окно на пока еще пустую улицу, на смешную и мокрую после дождя ворону. Она собирает овсяную крупу, рассыпанную на подоконнике, нелепо выворачивая голову, желая клювом захватить побольше зерен. Жадина. Я вижу ее глаза. В них, как в крошечных мутных лужах, играют первые утренние блики. Я дал ей кличку Краля. Ворона совершенно не боится человека за стеклом. Наверное, доверяет и знает, что тот, кто кормит – вряд ли сделает что-то плохое.
Так уж вышло, но сам я мало чему верю, во многом сомневаюсь, но всем доверяю. Ну, или почти всем.
Двадцать лет назад я был подростком и видел странное время – всё в трещинах, как старое зеркало. В него было неудобно смотреться. Кто ты? Да вот же – запылившееся отражение в паутинку: хочешь, разбей до конца и собери из осколков мозаику; хочешь, смотри и сокрушайся. А можно и вовсе – завесить тряпьем, и гори бенгальской свечой, жги дотла… Многие тогда стали кучкой пепла: шальные люди, шальная пуля, шальной передоз.
Пятнадцать лет назад я был солдатом. И вот я всё в том же мутном зеркале в каске, в штопаной-перештопанной разгрузке, купленной на перевод из дома, и перешитых из сапог ботинках. Нет ни вещевки, ни жратвы, ни самой жизни. Она еще и начаться-то не успела. А если разобраться – то ни хрена и не было. Только жареная собачатина и анаша, раздолбанная радиостанция и поршень затворной рамы с нагаром в полсантиметра. А еще было полно патронов, разных – трассирующих, бронебойно-зажигательных, обычных. Рядом было полно совершенно разных зеленых пацанов. Они так же, как и я, оказались в чертовом омуте. Так давно, как будто и не в этой жизни, и не со мной. Но нет – вот фотографии, вот в телефоне можно увидеть номера людей из того времени. Они иногда объявляются, пусть и очень редко. У кого-то ребенок родился, кто-то машину новую купил, но, в основном, много пьют. И не верят вообще никому, ничему и ни во что.
Пять лет назад мне надоело пропиваться в страданиях по высоким и низким материям. Я навсегда бросил это дело и зачем-то приехал в Москву. Здесь я поселился в коммуналке по соседству с пустой комнатой и проституткой Аленой. Алена была увядающей и доброй, вечерами цедила спиртное и слушала французский шансон. Я никогда не заходил в ее комнату, да и она мне не мешала. Иногда мы пересекались на общей кухне: она, если не стояла возле плиты, по обыкновению своему дымя баклажанного цвета затылком, доставала из холодильника жестяную банку чего-то слабоалкогольного и забиралась с ногами на ветхий табурет, а я гладил вещи. Иногда она мне помогала с рубашкой. Утром Алена ложилась спать, а я шел на работу. Надевал костюм, начищенные до блеска туфли и чужую роль, которая плотно встроилась в мою жизнь. Ветхая дверь, крысиные вотчины лестничных маршей, офисные обиталища пасюков побольше да поумнее. И холод. Трупная температура недоброты недочеловечества. С тех пор я не верю актерам, не люблю театр и ролевое насилие образа успешности, а еще сильно сомневаюсь в людях, которые всегда улыбаются.
