Б и я: как Энди превращается в Уорхола
А: Я никогда не звонил в службу передачи телефонных сообщений.
Я просыпаюсь и звоню Б.
Б – любой, кто помогает мне убить время.
Б – никто, и я никто. Б и я.
Б мне нужно, потому что я не могу быть один. Разве что когда сплю. В это время я не могу быть ни с кем.
Я просыпаюсь и звоню Б.
– Привет.
– А? Подожди, я выключу телевизор. И пописаю. Я приняла мочегонное и теперь писаю каждые пятнадцать минут.
Я подождал, пока Б пописает.
– Давай, – сказала она наконец, – я только что проснулась. У меня во рту пересохло.
– Я просыпаюсь каждое утро. Открываю глаза и думаю: ну вот, опять начинается.
– А я встаю, потому что мне надо пописать.
– Я никогда не засыпаю снова, – сказал я. – Мне кажется, что это опасно. День жизни – это как телепрограмма на весь день. Телевидение никогда не покидает эфир: как включится с утра – так на весь день, вот и я тоже. К концу дня весь день превращается в кинофильм. В кино, снятое для телевидения.
– Я смотрю телевизор с той самой минуты, как встаю, – сказала Б. – Я смотрю на синий фон канала «Эн-Би-Си», потом переключаю на другую программу и смотрю на фон другого цвета, смотрю, какой цвет лучше подходит к оттенкам кожи на лицах ведущих. Я запоминаю кое-какие словечки Барбары Уолтерс, чтобы вставить их в твое будущее телешоу.
Б имела в виду мои грандиозные, но не реализованные планы: собственное регулярное телешоу. Я хотел назвать его «Ничего особенного».
– Я просыпаюсь по утрам, – сказала она, – и рассматриваю узоры на обоях. Здесь серенькое, там цветочек, а там черные пятнышки вокруг цветка, и я думаю: это что, обои от Билла Бласса? Они так же знамениты, как какие-нибудь картины. Знаешь, что ты должен сделать сегодня, А? Ты должен найти лучшую в Нью-Йорке оберточную бумагу и составить из нее портфолио. Или заказать ткань с таким же рисунком, а потом пойти к обойщику и обить ею стул. Можно выстегать цветочки. А еще можно положить подушку. Со стулом ты можешь сделать куда больше, чем с картиной.
– Эта сумка с сорока фунтами риса, которую я купил в панике, все еще стоит рядом с моей кроватью, – сказал я.
– Моя сумка тоже, только она весит восемьдесят фунтов и к тому же бесит меня, потому что не подходит к занавескам.
– У меня пятна на подушке.
– Может, среди ночи ты лег на подушку и у тебя началась менструация? – сказала Б.
– Мне надо снять мои крылышки. (У меня их пять:
по одному – под каждым глазом, по одному – на каждом уголке рта и одно – на лбу.)
– Повтори, что ты сказал.
– Я сказал, что мне надо снять крылышки.
Неужели Б смеялась над моими крыльями?
– Каждый день – это новый день, – сказал я. – Потому что я не могу вспомнить, что было вчера. Так что я благодарен своим крылышкам.
– О господи, – вздохнула она. – Каждый день – действительно новый день. Завтрашний день не очень важен, и вчерашний был не так уж важен. На самом деле я думаю о сегодняшнем дне. И первое, что я думаю о сегодняшнем дне, – как мне сэкономить доллар-другой. Я лежу в постели и жду, пока мне позвонит кто-нибудь из тех, кому я хочу позвонить сама. Так я экономлю по меньшей мере десять центов.
– Я сразу выпрыгиваю из постели. Шаркаю ногами, подпрыгиваю, встаю на цыпочки, танцую кекуок – делаю что угодно, только бы не наступить на вишни в шоколаде, рассыпанные по полу как мины. Но на одну вишню я всегда наступаю. Ощущаю, как шоколад…
– Я НЕ СЛЫШУ. Я НЕ ПОНИМАЮ, ЧТО ТЫ ГОВОРИШЬ!
– Я говорю, что понимаю: мне нравится это ощущение.
– Я встаю и иду на цыпочках. Я боюсь разбудить гостей, которые остались у меня ночевать, – еще так рано, и я ненавижу поскальзываться на вишне в шоколаде, потому что мне это напоминает, как будто на что-то намазываешь мед, а потом – о боже! – нож остается грязный и мед капает на ковер, ну, растекается, как обычно. Лучше бы мед можно было выдавливать – как кетчуп в придорожном кафе.
– Я доползаю до ванной комнаты, потому что не могу шаркать ногами, прыгать, ходить на цыпочках и танцевать кекуок с вишней в шоколаде между пальцами ноги. Подхожу к раковине. Медленно выпрямляюсь и опираюсь руками о бортики.
– Я не так делаю, – сказала Б. – Я зажимаю вишню в шоколаде между пальцами ноги, а потом сажусь в позу йога и пытаюсь поднести ступню ко рту, чтобы слизать остатки вишни в шоколаде. Потом я прыгаю в ванную, чтобы еще больше не размазать все это по полу. Когда добираюсь до ванной, задираю ногу в раковину и мою ее.
– Уверен, что сейчас посмотрю в зеркало и ничего не увижу. Все называют меня зеркалом, а если зеркало посмотрит в зеркало, на что оно будет смотреть?
– А я, когда смотрюсь в зеркало, знаю только, что я себя вижу не так, как другие видят меня.
– Почему это, Б?
– Потому что я смотрю на себя такую, какой хочу себя видеть. Делаю разные выражения лица только для себя.
Не строю таких гримас, как при посторонних. Не кривлю рот, произнося: «Деньги?»
– О нет, Б, пожалуйста, только не о деньгах.
Эта Б – богата, поэтому, конечно, у нее все мысли об одном.
Один критик назвал меня «Само ничто», и это совсем не укрепило меня в ощущении собственного существования. Потом я понял, что само по себе существование ничего не значит, и почувствовал себя лучше. Однако меня все еще преследует мысль о том, что я посмотрю в зеркало и не увижу никого, ничего.
