Первые годы жизни я, как нормальный ребёнок, почти не помню, а лет с пяти, когда меня перевели с женской половины на мужскую, помню смутно и обрывками. За этот период (лет до восьми) в основном помнятся розги, которыми меня "награждали" за все "косяки", как-то: неправильная посадка в седле, леность при изучении "молодецких плясок", нерадивость при освоении греческих и русских буквиц, цифири. Но с годами тело крепчало, а разум и память, натренированная учителями, перестала сбоить, и годам к двенадцати я осознал себя взрослым. И осознал, что всё это время словно бы видел себя со стороны. Я стал по крупицам, как пазлы, собирать «вспышки памяти» о моих детских «шалостях», и у меня постепенно начала прорисовываться интересная картина.
Но, начну по порядку.
Я родился в семь тысяч шестидесятом году1в один из зимних вечеров в большой усадьбе, расположенной за торговыми рядами на Псковской горке, спускающейся к «Большой реке», напротив Болотного острова.
Когда я был маленький, то для меня вся усадьба заключалась в моём дворе, огороженном деревянным забором и четырёх нижних комнатах двухэтажного каменного дома, где я обитал с мамками, няньками и младшими братьями: Санькой, Минькой и Никиткой. Они были погодками, а самый старший Санька был младше меня тоже на один год. Играть с ними мне было скучно, потому что хоть я и мало, что помню до пяти лет, но мне кажется, что я был намного умнее их.
В три года нянька мне показала буквицы и в пять лет я уже свободно читал Часослов2, а Санька и в свои четыре года знал едва ли половину азбуковика3.
Поэтому, как мне вдруг вспомнилось, я лет с четырёх или читал, потому что к пяти годам, когда меня начали учить читать по-настоящему, у меня в памяти сохранились огромные куски текста, и я мог «читать» книги с закрытыми глазами. Что в принципе я иногда и делал, когда хотел спать. И вот тут скрывается самая главная моя тайна. Я мог спать по-настоящему, а мой рот и губы произносили нужные слова. Жалко только, что не могли двигаться мои руки, чтобы перелистывать листы книг, и поэтому приходилось просыпаться. Но читал я специально очень медленно.
Эта способность сохранилась и по сей день, и я пользовался ею практически постоянно, потому что постоянно хотел спать. Просыпались мы очень рано, хотя, конечно и рано ложились, но порой вставали ночью на молебен, и вот тут я мог произносить молитвы и спокойно спать. Няньки спрашивали меня почему я молюсь с закрытыми глазами, а я отвечал, что так мне лучше. Не отвлекаюсь. Ага!
И другие предметы типа: географии, арифметики, которую почему-то называли «цифирь», латынь, я отвечал с закрытыми глазами. Грек-репетитор был этим недоволен, но мне и вправду с закрытыми глазами вспоминать было удобней. Поначалу я боялся отвечать на вопросы с закрытыми глазами, потому что спать всё-таки хотелось не всегда, и тогда я часто ошибался, когда отвечал, а за это получал розог. Потом, когда понял, что с закрытыми глазами вспоминается легче, я плюнул на недоумение грека и отвечать стал увереннее.
На втором этаже усадьбы в пяти комнатах жили отец с мачехой, а потом, с пятилетнего возраста и я, и братья. Второй этаж считался «мужской половиной».
Моя мать Варвара Ховрина умерла почти сразу после моего рождения, и я её не помню, а отец – Никита Романович Захарьин-Юрьев буквально сразу же взял себе другую жену – Евдокию Шуйскую, которая меня невзлюбила и мной не интересовалась. Да и когда ей было интересоваться мной, когда у неё почти ежегодно рождались свои дети. К моему двенадцатилетию отец «настрогал» ей ещё одиннадцать детей, и усадьба превратилась в кромешный ад, раздираемый младенческими воплями.
Но, слава богу, уже лет с восьми мне стало позволено убегать к деду по матери, чья усадьба находилась рядом с нашей. Буквально саженях в стах, если бежать напрямки через наши огороды. Дед поначалу не очень привечал меня, так как был всегда сильно занят, и нянчиться с малолетним внуком у него просто не было времени, но, когда я попросил у него разрешить тихо сидеть и читать греческие и латинские книги, он удивился, провёл мне экзамен, который показал, что я хорошо считаю, читаю и пишу на трёх языках и предложил научить меня казначейской науке.
Я знал, что большинство моих предков по материнской линии были казначеями при русских царях. И этот дед имел должность Государственного казначея. А из рассказов нянек знал, что мои предки по матери «Ховрины» приехали в Московию из Греции вместе с будущей женой царя Ивана Васильевича Софьей из семьи Византийских императоров Палеологов, и с тех пор служили при царских дворах казначеями и послами. Ну и немного приторговывали, хоть это среди русских бояр и считалось зазорным. Но кому ещё торговать с Кафой, как не Комниным – купцам из Кафы?
По линии отца большинство родичей были воеводами, боярами и наместниками.
Мне нравилось и драться на палках, и считать деньги, но первому, мне казалось, научиться было значительно легче, чем второму, поэтому я решительно выбрал второе.
Освоить науку казначея оказалось не просто. Когда дед впервые вёл меня в склад государевой казны, я наивно полагал, что увижу серебро и золото-бриллианты. Однако в казне лежало всё, что угодно, но не драгоценные металлы и каменья. Ткани, меха и одежда, оружие и посуда, слитки меди и олова, зерно. И это всё, как оказалось, не просто лежало и хранилось, а находилось в обороте. С государевой казной расплачивались рухлядью, и казна платила тем же.
