Большой Рождественский бал в Аничковом дворце сверкал пожарами свечей, шампанским и залпами поздравлений. То и дело слышался скрип снега под лакированными полозьями петербургских лихачей, торопливый перестук каретных дверок, ухо ласкал щедрый звон чаевых; а в морозном воздухе сквозили запахи модных духов, переплетающиеся с пахучей елью; мелькали вуали, бобровые шубы, английские каррики1 с пелериной ниже плеч, лоснящийся шелк цилиндров, собольи манто и муфты.
Двери держал нараспашку великан-швейцар, по всему отставной семеновец, при парадной ливрее: при серебре с кумачом и сандаловом жезле, сияющем жаркой позолотой чеканного набалдашника.
По молочному мрамору ступеней уже разливались нежные звуки скрипок; они будоражили душу и заставляли спешить туда, где ослепляла бронза шандалов и люстр.
В центре огромного зала возвышалась карельская ель: семь сажен бесчисленных разноцветных свечей, блестящего серпантина и восковых игрушек.
Гости сожалели, что самого августейшего монарха и великого князя Константина Павловича не было с ними. Оба находились в ставке, сопутствуя французской кампании: триумфальному шествию русских войск из Фрейбурга в Брисгау. Посему Рождественский бал устраивал великий князь Николай Павлович.
Когда все истомились изрядно, вдруг наступила торжественная тишина.
В середину зала вышел всеобщий любимец − церемониймейстер его величества. Он представил только что прибывшего из ставки адъютанта Императора.
Стройный, в вицмундире, тот в одной руке держал у груди треуголку, в другой − воззвание Государя к русским воинам. В звенящей тишине им была зачитана речь Александра:
«Неприятели, вступая в середину Царства Нашего, нанесли нам бесчисленного зла, но и претерпели за оное страшную казнь,− Гнев Божий покарал их. Не уподобимся им,− человеколюбивому Господу не может быть угодно бесчеловечие и зверство. Забудем дела их; понесем к ним не месть и злобу, но дружелюбие и простертую для примирения руку. Слава Россиянина низвергать ополченного врага, и по исторжении из рук его оружия, благодетельствовать ему и мирным его собратиям!»
После чего было передано Рождественское поздравление его величества и, заглушая победное русское «Ур-р-а!!!», грянул оркестр.
И вот, под виртуозные пассажи скрипок, по блестящему паркету заскользили дамы и кавалеры.
Музыканты играли вальс, и канцлер Румянцев почувствовал, как его тело захватывает этот будоражащий ритм, как сердце обдувает столь знакомый с юности холодок восторга… Но, увы, лета брали свое. Графу почти пробило шестьдесят, и хотя он, как прежде, был осанист и свеж лицом, все же предпочитал наслаждаться шампанским за спокойной застольной беседой.
Министра позабавил горячий порыв его любимца − два-дцатисемилетнего князя Осоргина, доблестного морского офицера, капитана, известного «бомбардира» женских сердец, жившего широко и блестяще… Алексей размеренной походкой подошел к выбранной пассии. Высокий и прямой, как тополь, он был на заглядение хорош. Князь умел носить мундир, равно и фрак, как это умеют далеко не многие. В нем чувствовались порода и та, отчасти надменная, но весьма пикантная уверенность и непринужденность в движениях, которой так завидовали в обеих столицах.
