Стоит назвать клочок земли, зажатый между домами и упакованный в булыжник, улицей, как начинается важничанье. Это вам не тропинка, дескать, и не проселок какой – Улица
А если еще эту улицу назвать Французской – тут уж ого-го! Не подступишься. Парижский фасон подавай. Лондонский лоск. Берлинскую деловитость.
Словно серый кенигсбергский камень, до которого нависшие скучные дома не допускают и лучика солнца, может расцветиться далеким весельем и нездешней бурливостью.
Не может.
Скучен, скучен Кёнигсберг. Уныл и скучен. И никакие французские улицы, даже и королевские, не приблизят этот проклятый Богом город к настоящей Европе. Провинция, она и есть провинция.
Лишь одно светлое пятно есть в этом угрюмом и никчемном городе – Дора.
– Неужели ты уедешь, а как же я? – сладкие губки Доры отрываются от поцелуя, образовав с крошечным носиком и очаровательными глазками вопросительный знак. – А как же я?
Кажется, Дора готова повторять свой вопрос до бесконечности.
Но что он может ответить?
– Я не могу. Я ничего не могу, – только и лепечет в ответ Эрнст.
И Дора, кажется, понимает. И принимает. А главное, начинает понимать он сам. Что вот, такова судьба. Рок. И ничего нельзя поделать.
– Такие обстоятельства. Ты понимаешь? – беспомощно бормочет он в паузах между поцелуями. И она, в другим паузах, успевает согласиться.
– Да, да! Я все понимаю. Но как же?..
Это была удивительная женщина. Подарив свету пятерых будущих граждан славного города Кёнигсберга, Дора Хатт, замужняя уважаемая матрона, не утратила тяги к прекрасному. Она так хотела наверстать то, чего была сама лишена в детстве!
Она жаждала музыки. Всем сердцем. Всей душой. И как только появилась возможность, пригласила учителя.
Дора была прилежной ученицей. А учитель, студент Эрнст Теодор Гофман, – прекрасным педагогом. И разве виноваты небеса, что соединили эти две возвышенные души любовью?
Ах, как они любили друг друга! Самозабвенно. Без оглядок.
Дора боготворила своего гениального учителя-музыканта. Но… он для нее не вся жизнь. Дора параллельно жила обычной размеренной жизнью кенигсбергской мещанки.
И у Эрнста был другой, свой собственный уголок жизни. Там мечты об успехах в искусстве, планы на блестящее будущее, не меньше чем в столице…
И все это ломается о грязь презренного бытия!
В последнее время пересуды злых горожан все чаще омрачают высокие чувства влюбленных. Все чаще они слышат за спиной подлые намеки, тут и там сталкиваются с откровенной неприязнью.
Они завидуют, говорит Эрнст.
Они не знают, что такое любовь, вторит Дора.
Но что они могут противопоставить всепожирающему городскому молоху сплетни?
На семейном совете, в доме бабушки Ловизы, в котором воспитывается молодой Гофман, его судьбу решают любимая тетушка Иоганна и строгий дядюшка Отто Вильгельм Дерфер. Незадолго до этого Эрнст успешно заканчивает университет, и, кажется, сама судьба предопределяет ему начать новую жизнь на новом месте.
– Эрнст, тебе надо уехать, – тетушка Иоганна все понимает и пытается убедить племянника лаской. – Ведь ничем, я имею ввиду ничем хорошим, твоя любовь к этой Доре закончиться не может.
– Ты поломаешь свою карьеру на самом взлете, – обращается к разуму племянника дядя. – У тебя прекрасные перспективы и прекрасное будущее…
– Ты ведь и самой Доре вредишь, жизнь ей калечишь, – находит еще один аргумент тетя.
– В этом городе для тебя жизни не будет, – ставит точку дядя.
Родные решают отправить Эрнста в Глогау, к дяде Иоганну Людвигу, который там не абы кто – советник верховного суда.
– Ты будешь меня вспоминать? – то ли Дора это прошептала, то ли Эрнсту почудилось.
И он, также беззвучно, одними губами, отвечает:
– Всю жизнь.
Дора с Эрнстом в последний раз делят чужое ложе. Им не надо говорить вслух. Они слышат мысли друг друга без слов. Мысли. Напрямую. Может, в этом им помогают слитые в бесконечном поцелуе уста?
Дора понимает, что это ее первая и последняя любовь. Единственная. Любовь, за которую не жалко и жизни.
А Эрнсту, за кромкой этой любви, видится и другая, большая жизнь. И другие любови.
Но эту, первую, Эрнст точно никогда не забудет.
Прямо посерединке тяжелого как свинец неба висит огромная желтая тыква. Словно сорвал кто-то с грядки, да подбросил, рассчитывая поймать и поразить окружающих собственной ловкостью. А она зацепилась и повисла. И красуется теперь, несуразная, прямо над головой.
Рваные безобразные дымы, расползаясь, прикрывают клочьями эту нелепость. Ковер, на котором тыква висит, утыкан мерцающими блестками.
Это называется звезды и луна. Люди говорят, что это красиво.
Но на самом деле это отвратительно!
Прощай, Кёнигсберг.
Приезжая на этот раз, Эрнст толком не знает, чего ожидать от города, в котором не был почти восемь лет. Ностальгии особой никогда не испытывал, родные камни или липы никогда не прельщали.
Может, какое-то предчувствие? Ожидание чуда?
И оно случилось!
В дневнике, который к тому времени Эрнст аккуратно ведет, он пишет:
Конец ознакомительного фрагмента.
