Вошла в могилу сталь лопат,
Прервала смертный сон.
И обнаружен был солдат
И, мертвый, извлечен.
Врач осмотрел, простукал труп
И вывод сделал свой:
Хотя солдат на речи скуп,
Но в общем годен в строй.
Б. Брехт. Баллада о солдате[1]
О том, что между Россией и Украиной идет война, я узнала на небольшой автозаправке, где познакомилась с украинками, тоже путешествовавшими на машине. О реальных военных действиях, которые велись между нашими странами, в тот момент речи не шло ни в русских, ни в европейских, ни в американских СМИ. В рассказы взволнованных женщин о бесчинствах «русских оккупантов» на территории их страны трудно было поверить. Можно было подумать, что это просто результат промывки мозгов, как и сюжеты о зверствах «украинских нацистов», которыми на фоне взятия Крыма фонтанировали российские медиа, зеркальная копия агрессивной пропаганды по ту сторону конфликта. Встреча между нами случилась, так сказать, на нейтральной территории – где-то посреди условной Европы. Женщины обращались ко мне недружелюбно, с упреком – как если бы само то, что я русская, автоматически делало меня ответственной и виновной в преступлениях, о которых они говорили, – в какой-то момент мне даже показалось, что на меня кричат. В память врезались их слова о цинковых гробах, возвращавшихся с «востока».
Это было в конце мая 2014-го, за три месяца до того, как у населенного пункта Зеркальный Донецкой области украинские оперативники задержали военнослужащих ВДВ России. И хотя на вопрос о том, как русские солдаты попали на территорию соседнего государства, Путин ответил, что они «заблудились», предъявление мировой общественности вооруженных людей в качестве живого доказательства военного вторжения заставило даже официальные СМИ в какой-то момент произнести неудобное слово «война». Правда, тогда российский и украинский президенты сразу же подписали соглашение о перемирии, как если бы война закончилась, не успев по-настоящему даже начаться.
«Нам показывают мультики», – сказал мне друг в тот день, когда Путин полетел в Минск на встречу с Порошенко обсуждать условия урегулирования ситуации на Украине. Утром следующего дня я сидела в самолете и так жадно читала российские газеты, пытаясь понять (тщетно), о чем же договорились президенты, что даже не раскрыла новую, еще пахнущую типографией, и, по видимости, великолепную философскую книжку об ужасе, которую взяла с собой в полет. Настоящий ужас был здесь, совсем рядом, невидимый холодный ужас между строк утренних газет, в которых было написано и про встречу президентов, и про десять живых солдат, заблудившихся на границе с оружием и документами, но ничего не было сказано про сотни или даже тысячи мертвых.
Именно тогда я вспомнила украинок на заправке, которые говорили про цинковые гробы и которым мне было трудно поверить, потому что они озвучили то, о чем нельзя узнать из газет. Случайно встреченные на трассе люди – это сарафанное радио, но никак не авторитетный источник информации. Чтобы в них по-настоящему поверили, факты требуют обнародования, подтверждения официальными инстанциями с предъявлением очевидных доказательств.
Мы привыкли верить только тому, что публично признано в качестве фактов, забывая, сколько жестких фильтров проходит реальность, чтобы достигнуть этой стадии – стадии мультиков российского, украинского, американского или немецкого производства про кукол-президентов и политику вверенных им стран. Цинковых гробов с мертвыми солдатами в мультиках не показывали. Показывали только живых, которые, в самой последней инстанции российской официальной шкалы правдоподобия, все-таки заблудились (в мультиках мы бессознательно ищем именно такую вот комедию, а вовсе не правду – и в этом их сила).
В некотором смысле российские солдаты действительно заблудились: по немногочисленным свидетельствам, многие из них до последнего думали, что их отправляют на учения в какой-то российский регион, и, уже оказавшись под пулями, понимали, что они на востоке Украины. Заблуждаются солдаты срочной службы, которым вдруг дают какой-то невнятный приказ, заблуждаются контрактники, тоже до конца не осознающие, куда и зачем отправляется их дивизия, заблуждаются идейные, поддавшиеся патриотической истерии и рвущиеся в бой с теми, кого массовая пропаганда, особенно нетерпимая во время войны, называет главным врагом.
Целые дивизии заблуждаются по «билету в один конец», в направлении территории «врага», а обратно, домой, они идут «двухсотыми». «Груз 200» – общее имя и для погибших русских солдат, и для гробов, в которых они возвращаются с войны, как если бы смерть накрепко спаивала цинком тело и гроб, превращая их в один мертвый груз. Именно это есть самый главный материальный остаток, неопровержимая улика, достоверное вещественное доказательство войны. Война – не что иное, как конвейер по производству трупов, «груз 200» – основной и прямой производимый войной материальный продукт, а могилы – материальные следы, которые она оставляет на земле.
