– Лучше бы ты пошла на юриста учиться, или врача, – проворчала под нос мама, ополаскивая тарелку под сильной струей теплой воды. – Совсем же изведешь себя этими танцульками.
– Мама!
Я обняла ее со спины, чувствуя, как она вздрогнула от неожиданности, и положила голову ей на плечо, плотно прижимаясь щекой.
– Танцульки – это в клубах и домах культуры, а я занимаюсь Балетом, – восторженно, словно уже исполняла соло в Большом театре, заявила я. – К тому же, каждый должен делать то, что он умеет лучше всего. Разве не так говорил папа?
– Всё так, – вздохнула мама и, выключив воду, повернулась ко мне. Она осмотрела мое, наверняка, худое, осунувшееся лицо. Но при этом я знала, что любой разговор о сцене делает мои глаза ярче, а щеки румянее. – Посмотри на себя, кожа да кости.
Я мягко улыбнулась, и чтобы мама не сильно беспокоилась, схватила со стола яблоко и показала ей.
– Это не завтрак, это еда для птиц, – я на это только фыркнула. Не набивать же мне желудок перед репетицией? Я должна порхать по сцене, а не напоминать бегемота в балетной пачке. – Не зря у тебя живот болит. Тебе надо больше есть.
– Ладно, ладно. После репетиции поем нормально, – как всегда согласилась, внутренне закатывая глаза. Сколько можно? Я поцеловала мать в щеку и отправилась собираться, потому что до начала занятий в универе оставалось чуть более часа.
Я выходила из подъезда пятиэтажного дома, прекрасно зная, что за мной пристально наблюдают такие же, как и у меня, синие глаза матери.
Она, как всегда, беспокоилась. И, наверное, впервые за много лет это было оправдано. Поступление и подготовка к поступлению, а теперь концерту даются мне нелегко.
Я ложусь спать позднее обычного и еще раньше просыпаюсь, а о нагрузках, сравнимых разве что с подготовкой к олимпийским играм, и говорить нечего.
Я знала, что мама будет смотреть в окно до тех пор, пока я не скроюсь за крупными тополями, которые привычно рассматривала по пути на остановку.
Лето уже закончилось, и осень только-только начала заявлять о своих правах. В городе с миллионом одиноких и не очень сердец начинался новый день. Солнечные лучи пробивались сквозь утреннюю дымку, в которой кружились чуть пожелтевшие листья.
Люди разбегались по делам, будто муравьи. Москва не терпела неторопливости ни в людях, ни в их действиях, и порой сильно мстила за промедление. Этот день не был исключением: шумное рабочее утро уносило людей в новые или привычные дела, словно корабль, отправляющийся в не очень далекое плавание и обещающий к вечеру вернуться в родную гавань.
Я уже давно привыкла к этому ритму и не боялась трудностей. Я встречала их, как старых друзей – тепло, радостно и без страха. Ведь они закаляли характер, они делали меня сильнее. Так учил меня отец, который показал мне в пять лет мир балета и умер ещё через пять от сердечного приступа, так учила моя мать, которая осталась одна содержать троих детей – меня и двух близнецов, Марка и Кирилла.
Преподаватели в балетной школе тоже были щедры на жизненные уроки: упала – встань и танцуй дальше, ошиблась – сделай вид, что так было нужно, больно – терпи и улыбайся.
«Тебя ждет большое будущее, – утверждали они, – и трудности только помогут приблизить минуту славы».
– А также создадут возможность выбраться из той денежной ямы, в которую загнала нашу семью смерть отца, – добавляла я про себя.
Но сегодня старые друзья подводили. Тянущая боль в правом боку не давала покоя, а выступление, где я должна блистать, было близко. «Но-шпа» – а я закидывала в себя уже третью пилюлю – не помогала. Лекарство лишь приглушало тянущую боль, словно накрывая прозрачным колпаком.
Я вышла из трамвая, проигнорировав заинтересованный взгляд незадачливого ровесника, который смотрел на меня всю дорогу, и помчалась в здание с колоннами, построенное еще в восемнадцатом веке, теперь оно было домом для Университета Танцевального Искусства имени Марии Павловой.
Солнце уже позолотило лепнину вдоль крыши и теперь слепило, вынуждая меня щуриться. Очередной спазм боли в животе накрыл на лестнице, от неожиданности я охнула и едва не упала, но тут же постаралась взять себя в руки, посмотрела на ноги – основной инструмент моего ремесла, и выдохнула с облегчением.
Просто подвернула. С кем не бывает.
На самом деле не бывает. Осознание этого протянуло через тонкое тело нить липкого страха.
Я открыла тяжелую, дубовую дверь и с удовольствием вдохнула запахи дерева, мрамора и мела. Процокав низкими каблуками по паркетному полу, я сняла верхнюю одежду и сразу поспешила в актовый зал, на ходу закидывая в себя очередную порцию обезболивающего. Дура, но сцена важнее.
Спустя полчаса изнурительной репетиции главной партии – Терпсихоры, я почувствовала, как темнеет в глазах. Но воля и самонадеянность не дали ни единого шанса проскочить искре сознательности. Хотя бы мысли о том, что стоило бы попросить перерыв.
Я продолжала парить по сцене, как лебедь, изящно взмахивая руками и выполнять гран-жете, пока меня не накрыл очередной сильнейший приступ боли.
– А-а, – закричала я, перекрывая даже музыку, и тут же партнер испуганно выпустил меня из рук.
