Поэзия молитвы и боли: стихотворения иеромонаха Романа начала ХХI века
Песенно-поэтическое творчество иеромонаха Романа (Матюшина-Правдина) приобрело широкое распространение в 1990-е годы и для многих современников открыло путь к Богу и Церкви. Его произведения рождались на пересечении древнейшей традиции молитвенного псалмопения, фольклорной культуры, вековых пластов русской религиозно-философской лирики[1].
В книге «Единственная Радость» представлены поздние стихотворения отца Романа, написанные в 2003–2008 годах. Смысловым центром этого поэтического мира становится образ Христа, лирическое переживание зачастую обращено к евангельским эпизодам, к раздумьям о подражании Христу. Радость молитвенного прикосновения к Его имени окрашивается скорбью признания в своей внутренней неготовности к этой встрече:
О, Сладчайшее Имя Христово!
Что же сердце мое не готово
Начертать письменами златыми
Светоносное, Славное Имя?
Или злата душа не имеет,
Или сердце быть стягом не смеет?
(«Для победы дано Чудо-Слово…», 2003)
Поэтическое постижение личности Богочеловека происходит в стихотворениях, где запечатлены поворотные события Его земного служения. Это тайна Рождества, переданная на языке пейзажно-философских образов:
Всё радостнее звезды к Рождеству,
Все миротворней Млечная Протока,
И шествует по небу наяву
Рожденная, как некогда, Востоком.
(«Все радостнее звезды…», 2003)
Это и Крещение Господне, изображенное как акт вселенского обновления и в то же время свидетельство Божественного самоумаления и жертвенного смирения:
Крещение. Творца крещает тварь!
Воистину Божественно смиренье!
И воды, не вмещая Божества,
Переменяют вспять свое теченье.
(«Крещение», 2004)
Вершинами этого смыслового ряда становятся стихотворения 2008 года «Спаситель, обвязавшись полотенцем…» и «Еще не Пасха, а уже светло…», где торжество Воскресения явлено как победа Крестной любви над грехом. Источник пронзительной боли для лирического «я» – в прозрении им осознанного или стихийного отвержения Христа человеческим родом. В евангельских сценах он выдвигает на первый план часто поверхностное и враждебное восприятие современниками – от исцеленных Им людей до глумливых римских легионеров – личности Спасителя и сущности Его служения:
Конечно, многие любили
За то, что бесов изгонял,
За то, что косные ходили,
За то, что хлебом напитал.
Но кто хотел сердца и души
Благим Учением живить?
Кто приходил Его послушать
Не от беды, а по любви?
(«Казалось бы, все очень просто…», 2004)
Болевым восприятием проникнуто у отца Романа даже созерцание церковного чина омовения ног, который, напоминая о Христе, знаменует и трагическое отдаление сегодняшнего мира от Его Тайной Вечери («Спаситель, обвязавшись полотенцем…»).
Драма совершившегося и длящегося в истории богоотступничества проецируется в исповедальной лирике отца Романа и на внутренние переживания. Примечательны стихотворения, построенные в виде обращения к собственной душе, поставляемой своими страстями «у самой бездны на краю» («Душа, умилосердись над собой!..», 2003) и всем опытом своего бытия «не защитившей» распинаемого Владыку:
Душа моя! Туда ли мы глядим!
Ведь нашего Владыку пригвоздили!
Кто только не злорадствовал над Ним,
А мы с тобой Его не защитили!
Распят Господь! Чего от мiра ждать!
И ты не плачешь, только унываешь.
Утешь Его, повисни, словно тать,
Скажи, что сораспятия желаешь.
(«Душа моя! Туда ли мы глядим!..», 2004)
Исповедальные мотивы сопряжены у отца Романа с вглядыванием в духовно разнонаправленные устремления собственной души, с раздумьями о своем личностном родстве с апостолом Павлом и, увы, даже в большей мере с еще не прозревшим сердечными очами Савлом («Из всех Апостолов мне ближе Савл…», 2003), с тревожными вопрошаниями о достойном применении поэтического дара и его непростом соотношении с монашеским поприщем:
Слагать стихи – сомненьем погрешать:
Спасаются молитвой и молчаньем.
Надеюсь все же, хоть одна душа,
Припав к Христу, мне будет оправданьем.
А если просчитался – виноват,
Враг посмеялся, уловился прахом,
И, значит, справедливо говорят —
И мiр покинул, и не стал монахом.
(«Слагать стихи – сомненьем погрешать…», 2004)
Стихотворения «Поведали: когда монах один» (2007) и «Две радости» (2008) являют редчайший в поэтическом творчестве, хотя и встречавшийся в ранней лирике отца Романа опыт частичной вербализации уединенного молитвенного делания монаха, его духовной брани и богообщения.
Здесь возникает иносказательный образ монашеской души, устремляющейся к горнему миру, но даже в затворе несвободной до конца от земных тяготений:
Освободилась ото всех и вся,
Покинула превратные мгновенья:
Ведь на воскрыльях ризы не висят
Ничтожные земные попеченья.
Но чей-то голос иль нежданный стук
Ее к подлунным долам возвращает,
И, сокрушаясь, давнюю мечту
Из крыл благоговейных выпускает.
(«Поведали: когда монах один…»)
Болевой опыт молитвы обращен в стихотворениях отца Романа и на русский народ, на людей, которые «забыли Бога», на мир, живущий в своей массе вне Божественной Правды. Особенно пронзительны в этом тематическом ряду такие стихотворения, как «О мiре можно только с болью…», «Лжепокаянье!», «Люди забыли Бога…». Общая черта выраженного в них лирического чувства – сплав скорби и преображенной в молитве любви:
