Впервые о Дырке он услышал в детстве, когда остался ночевать у дяди Лекса.
Лёник тогда мелкий был, восемь лет, и не очень понимал, почему у дяди Лекса, а не дома, с мамой-папой, как всегда.
– Так безопасней, – говорил папа.
– Почему?
– Почему-почему…
На него смотрели, как на дурачка, и объясняли, как дурачку – медленно и детскими словами: «злые дяди… сделать плохо…» Лёник дурачком не был и поэтому, наверно, ничего не понимал.
– А вы со мной тоже там будете?
– У дяди Лекса кроватей не хватит, – отвечала мама.
– У дяди Лекса полно кроватей, – возражал Лёник, хоть и знал, что зря. Они с родителями говорили на разных языках, в которых были почему-то одинаковые слова.
Вообще-то он был не против ночевать у дяди Лекса – там красиво, как в аэропорту, и мечи висят, самурайские и всякие, и тигр ещё есть. Чучело, в смысле. Лёник его Жориком прозвал, а почему – и сам не знал. Наверно, потому, что тигры рычат, а «Жорик» – очень рыкучее имя.
Вот под этим Жориком он и услышал о Дырке. Ему постелили на диване, и Жорик скалился на него сверху, и мог запросто перегрызть Лёнику горло, хоть он и чучело, и Лёник сто раз повторил себе «Жорик – чучело, Жорик – чучело…» И вообще – это же не Шер-Хан какой-нибудь. Это добрый тигр. Добрый Тигр…
И Лёник прыгал с ним по джунглям, тыкался в тигрячью шерсть дыбом и спрашивал то ли мысленно, то ли вслух – «ты же Добрый Тигр?» – и всё никак не мог этого понять, хоть Жорик-Хан вроде бы и не делал Лёнику плохо…
Потом он выпрыгнул из джунглей обратно. В этом «обратно» не было ничего, кроме темноты и голосов за стеной.
– …Никто с ним церемониться не будет. О Дырке забыл?
– Тихо! Охренел – вслух о таком?
– А кто слышит?
– Аввы Дворского сын дрыхнет в соседней комнате…
– Та ну…
Голоса стихали, а потом снова возобновлялись, как радио с помехами. Они были и знакомыми, и незнакомыми – каждый был похож на дяди-Лексин, и Лёнику казалось, что много дядь Лексов говорят сами с собой. Поэтому он и думал потом, что ему всё приснилось.
– …Коту под хвост! Что останется, а? Вот скажи мне – что останется? А? Одна Дырка?
– Ну что ты за человек-то? Пасть свою перекрести…
Вначале Лёник решил, что он успел набедокурить и где-то в чужом доме сделал дырку. Или что они нашли эту дырку и подумали на него.
Но потом понял, что он тут вообще ни при чем. Сон куда-то делся, и Лёник слушал, ничего не понимая и не желая понимать:
– …Не докопаются. Эт тебе не Дырка.
– Тихо ты!.. А если они сами?..
– Та ладно!
Потом всё исчезло, и дальше уже было утро – в большой и чужой, как аэропорт, дяди-Лексиной комнате. И Жорик скалился на месте.
И мечи висели, где им надо.
И мамы с папой не было.
Папы не было и после. Его забрали в какое-то предварительное, пока Лёник скакал на Жорик-Хане и слушал про Дырку.
А мама была, заплаканная, как рёва-корова. Она нервно гладила Лёника, и это было неприятно – будто её руки били током. Лёник дергался и хотел удрать, а она всё равно держала его и гладила.
Точно так же она гладила его и потом, когда папа умер в этом предварительном.
И Лёник точно так же дергался, но уже не пытался удрать.
***
С тех пор утекло много воды. Так много, что Леонард иногда задумывался, можно ли того мелкого Лёника считать собой. Ему казалось, что в память каким-то макаром проникли воспоминания совсем другого существа с другими мозгами, чувствами и другим всем.
Настоящий Леонард начался, когда Лёнику было лет пятнадцать-шестнадцать. Так чувствовал настоящий Леонард – или Лео, как его чаще звали. Он тогда стал слушать ту музыку, интересоваться теми вещами и вообще вариться во всем том, что ощущал как свое «я». «Я – это…» – и дальше можно было подставить любую часть нового мира Лео – группы Kawai Hunts, SuperБожичи, Радосмак, сагу о Бобромире и волнующую высоту Боброго Дела, совершенно новую, взрослую и серьезную, не похожую ни на что прежнее.
Лео не фанател, как некоторые, – не носил бобриный хвост, не забивался родовыми татухами, не пел, выпучив глаза, «Мы вам ещё покажем». Такие вещи не стоит петь где попало, считал он. И вообще – быть бобронавтом несерьезно. Это как к новому и взрослому подходить по-старому, по-малышовому. Будущее Боброго Рода – не показуха и не шутки; и уж тем более не шутки – мировая опасность. У Лео даже холодело где-то внутри, когда он думал обо всем об этом.
К Великому Бобру он старался относиться без бабского обожания и даже иногда поругивал его за вялость. (Все-таки Лео был уже пацан будь здоров, и у него были свои мозги, а не только повторялка, как у многих.) Но то, что шевелилось и щемило в нем, когда он соприкасался с родным, бобриным, было ново и пронзительно высоко – иногда даже слезы подпирали.
Лео знал, что это лучшая его часть, самая взрослая и благородная; она же оживала в фильмах, когда кто-то умирал или целовался, или встречался после разлуки, или прощался навсегда. Это была очень внутренняя, интимная часть, и о ней, наверно, не знал никто, кроме хозяина. И жаль, потому что другие части нравились ему гораздо меньше.
