-Бабенко! Слышь, Бабенко!
–Ну – чего тебе?
–Тебя на днях особист на кой вызывал?
–Тебя оно не касается…Гм…Гм… С вагона выгружались, понимашь, в субботу, ну я затвор с винтаря и обронил!
–И что…
–А то! Чуть было в штрафроту не загремел, вот что!-Бабенко зло сплюнул и тяжело, по-окопному, выругался.
–Со мной тоже такое было…Только я не затвор потерял, а в карауле чуть-чуть присел, так он прицепился – мама не горюй! Мне он тогда тоже, сперва штрафротой угрожал. Упрекал, что я в оккупации…был, а потом дал бумажку и говорит: пиши, мол, Стрюков, все, что слышал, о чем ребята говорят, может кто панику гонит, ну такое все… Выкрутился-то ты как?
– Спасибо, комбат помог. Принес прямо на допрос тот клятый затвор и говорит: так, мол и так, сержант Бабенко, товарищ старший лейтенант, есть у меня в батальоне лучший пулеметчик, понимашь, каких еще поискать, а уж если и судить кого за то, что мы затворы винтовочные всегда и везде теряем, так это, понимашь, самого конструктора царской армии, Мосина, ведь стоит только в бою ли, в походе ли, зацепиться им за что – и до свидания! Провернулся и выпал, зараза! То- ли дело, говорит, винтовочка СВТ, наша, советская, тут затвор уже не потеряешь… Ну, так, вроде, шутя, по-хорошему, да и вытащил он меня! Зато потом сам уже три наряда ввалил, при кухне, ха-ха-ха!– так я их с нашим удовольствием…отдубасил. Да, вот еще в заслон с тобой, салагой, отправил.
–Так, а затвор он твой где…
–Да какой он мой! Просто – затвор принес и шабаш! Душа, понимашь, командир, одним словом. А бумагу свою старлей и мне под нос совал, в иуды хотел записать…Ладно, молчи уж…А то мы так, болтаючи, не только разведку, а и целую дивизию фрицев проморгаем!
Над передним краем, над изрытым воронками и бурыми линиями пустых окопов правым берегом излучины Дона, над искромсанными войной, редкими в этих местах, перелесками, кое-где еще горящими от недавнего скоротечного боя, заходила душная летняя гроза. И передок притих, затаился, не стало слышно даже ни дежурных пулеметных очередей, ни беспокоящего минометного огня. Птицы, вроде защебетавшие в установившейся вдруг мирной тишине, тоже умолкли. Только резкие грозовые раскаты в посиневшем небе грохотали все ближе и ближе и все живое на земле, повинуясь вечному инстинкту самосохранения , искало укрытие от наступающего беспощадного ливня.
Бабенко, немного приподнявшись над бруствером, закрепил полог плащ-палатки на рогульках, натянув ее с небольшим уклоном, чтобы был сток. Сложив сошки «Дегтяря», положил его на бруствере стволом вниз: -Вода попадет- станет плеваться при нагреве…Ты самой-то, откудова будешь,– с удовольствием затянувшись, спросил он Стрюкова, не оборачиваясь,– говор, вроде, городской, а как бы и не нашенский? Хохол, штоль ?
– Да нет, из Харькова я.
А-а… Был я до войны и в Харькове, понимашь, с футбольной командой « Сталинец» от нашего завода,– усмехнулся Бабенко себе в густые рыжеватые усы,– закрутил там с одной, Валечкой…Ой, мама родная, где ж те денечк-и-и!
–А на каком стадионе играли?
–Мы, парень, с Валюхой все больше на ее стадионе…играли, ха-ха-ха! А в общем… Да на Тракторозаводском, он тогда там один и был , это году в тридцать втором, кажись ,было…
Вдруг крупные и редкие капли дождя частым боем забарабанили по плащ-палатке, поднимая вокруг позиции столбики пыли, воздух сразу посвежел, стало легче дышать. А внизу, и спереди, и сзади- уже встала сплошная стена низвергающихся с небес прохладных водяных потоков. Еще часто сверкали вспышки коротких молний, но грохот прекратился.
–Немец в такое светопреставление не полезет, у него автомат сырости боится, да и сам он…Да-а…Там же, рядом со стадионом, по улице Тракторозаводской, и жила тогда моя Валюха, на заводе вахтершей работала. А я, понимашь, после тренировок, когда ребята дрыхнут без задних ног, с букетом, с бутылочкой- на свиданку, молодой был, дурь девать некуда, а…– тут он встретился вдруг взглядом со Стрюковым и осекся. Тот же от изумления вытаращил глаза и невольно открыл рот: – А номер дома ты, Игнат Иваныч, не припомнишь, где жила твоя…зазноба? Ну, на Тракторозаводской улице?
–Да…н-нет, а тебе зачем? Я в те годы номера домов не спрашивал, понимашь…Ты ж тогда еще под стол пешком ходил! Ты, Тимоша, какого года будешь?
–Двадцать четвертого. И мы с маманей по этой улице жили, да и живем…Наверное! Ведь там немец теперь,– негромко проговорил Стрюков опустив голову ,– так что, Бабенко , мы старые знакомые!
– И надо б за встречу выпить, по обычаю!– расхохотался Игнат,– у моей Валюхи тоже, помнится, малец был, я его и видал-то раз-два, понимашь, прихожу, бывало, а она его уж давно уложила, спит паренек, ну, а мне, кобелю, ха-ха-ха!– только того и надо! Мужик-то ейный бросил их, когда пацанчику и года-то не было…Уехал, говорит, в Москву, связался с шайкой, да и …сгинул где-то. А она…
–Стой! Так это ж моя мамаша…и… Вот это да!! Неужто, а?– Стрюков привстал, широко раскрыв глаза, головой упершись в натянутую палатку,– ты и есть тот самый…Нет! Не может быть, того ж, я ведь помню! Макаром… она называла, а ты- Игнат!
Теперь уже Бабенко, раскрыв в изумлении рот, уставился на своего напарника. Положив ему руку на плечо, усадил на дно окопчика:
