Каждый имеет право на убийство.
(Из разговора с девственницей).
Автору следовало бы умереть, закончив книгу.
Умберто Эко.
Со стороны казалось, что они давние знакомые. Присмотрись кто-нибудь из персонала, то, помимо ярлычного «залетные» или «случайные», припомнили, что двое, немало выпившие и изрядно дымящие, отстранились в какой-то неопределенный момент неопределенного времени в неопределенном темном углу, куда редко заглядываешь, но посматриваешь, когда неторопливые официанты все-таки решили обслужить тот столик.
Тот – это очень частое условное обозначение тех мест, которые как ни называй, какую не приписывай им нумерацию в пределах ресторанного зала, все равно останется прежним, как самое непривлекательное. Его попросту сложно обслужить из-за столба, который прикрывает большую часть стола, и к нему неудобно пробираться, когда зал полон гостей. Любой в порыве эмоционального разговора о рыбалке махнет наотмашь или дернет локтем, так что весь поднос полетит к чертям. Никто ведь не думает, как принято убеждаться, о персонале, об официанте, проходящего мимо вас.
Никто позже и не скажет, как и с кем те двое за тем столиком объявились в кафе «Тир» с убитыми двумя первыми буквами. И к тому моменту, как их мог услышать посторонний, перестукивающий словно азбуку Морзе по миниатюрным клавишам, и, видимо (действительно видимо, не как вводное слово) вздрагивающий в неоновом свете, идущем от монитора, видимо вздрагивающие на резкие выбросы скрипящей музыки, они двое, те за тем столиком, вплотную, приговорив несколько бутылок водки, подошли к важному, может быть для обоих, вопросу. Они заговорили об убийстве.
Ни заговор их не прельщал, ни убийство ради наследства старушки Ростовщикиной, ни мировое равновесие – чистое решение морального или аморального права. Как будто у аморальности есть права.
Точнее, заговорил один, другой, намеренно мужиковатый и тяжелый, с типичной татуированной стрелой, прикрывающей порез под левым глазом, слушал, перебивая говорливого собеседника настолько редко, что его ответы не преодолевали созданный ими обоими пространственный вакуум.
Это была одна из тех по истине поэтических атмосфер, в которую погружаются художники. Это было то место силы, которое притягивает сочинителей. Это был мир вне этого мира.
Знаки приветствия, как водится, – и чтобы не вдаваться в подробности, обширные и навязчивые, – давно прошли. Первый момент опьянения преодолен. Поговорили о том, что чаще всего обсуждают взрослые люди: солдатчину, супружество, отцовство. Коснулись различных анекдотических случаев: в офисе, во дворе, в гараже. Зацепили похмельный синдром, наливающийся своей абстрактной плотью и кровью в своих циклически повторяемых и повторяющихся мыслях. Притерлись в откровениях более интимных, где приврав несколько, где недоговорив достаточно; где пошлых, где нежных, где дерзких, где трогательных и где, в общем, скучных и уверенно благих байках. Кое-что приметили. Кое-кого пропустили. Что-то забыли. О чем-то и вовсе не вспоминали.
В общем, в меру пошловатый, в меру откровенный, в меру искренний разговор. И настолько увлеклись, что как будто даже перестали пьянеть. Отвлеклись от киргизки со славянским именем на бедже, неоднократно сойдясь на том, что «они» быстро стареют; от молдаванки, взгляд которой как будто говорил, что все мужики – ишаки, при этом отходившей от столика с намеренной медлительностью, от чего грушевый таз, укорачивающий ноги и удлиняющий спину, утратил былую привлекательность своей тяжеловесной перекатывающей назойливостью, бросающейся в дремучие глаза посетителей; от русской, не отличающейся вкусом и опрятностью в повадках и выражениях, небрежно что-то смахнувшей, но так и не убравшую две-три попадающие под ладонь крошки. Оценили, прихвастнули, сравнили, прикинули, завлечь ли красиво, или с претензией, как бы между словом, вновь провожая и упуская то одну, то другую виду. Приметили двух «студенток», то хихикающих, то по-умному поглядывающих на других, более претенциозных гостей.
Размеренная обстановка «Тира» в тихом г. Рабнеры располагала к неторопливому разговору.
Более солидные представительницы по-детски улыбались или вели себя смиренно. Изредка доносились весомые слова, полные смысла и обозначения, но как они связаны были с содержанием какого бы то ни было разговора, уже не сообразишь. Такое слышишь очень часто, и порой хочешь подсесть и поговорить по, как говорится, человечески, тет-а, так сказать, -тет. Но обычно не хватает смелости.
Гости в том углу затянулись, выпили, закусили, забыли.
Тимофей Трамм, в окончательной редакции по прозвищу Шерлок Хармс, тот, который говорил за двоих, относился к одному из тех типов гостей, которые по своему странному обыкновению (или совпадению) знают всюду весь персонал и посетителей. Или они попросту так себя ведут, словно давно со многими перездоровались за руку, воздушно крест-накрест в обе щеки перецеловались, крестили их детей и знают родословную до третьего колена. Тимофея не страшили условности, потому что он их порой не замечал; как не знал, что есть нормы приличия средневековый аристократ, облегченно вздыхающий, опустошив урчащий и тяжелый желудок в присутствии рабыни.
