Я ожидал Хельгу за крайним, ближним к церкви, столом кафе «Вулкан» и заметил, как чётко она припарковала машину.
– Добрый вечер, – она села напротив меня и кокетливо подпёрла кулачками лицо, – получилось красиво.
– Гутэн абэнт. 1
– О чём ты задумался?
– О том, правильно ли я сделал, что заказал пиццу, и о том, что, пожалуй, смог бы накропать душещипательный роман. Хотелось бы хоть раз заставить женщину рыдать.
– Правильно. Сможешь. А потом пойдём гулять.
– Принято. Щас подам знак половому, чтобы тащил дичь. Говорят, чтобы представить, каким был человек из того времени, – ну, скажем, первой трети XVI века, надо часами смотреть на огонь, вслушиваться в шум дождя и перебирать чётки. А ещё надо быть непосредственным в проявлении себя, как дети. Наверное, я уже большой мальчик и не смеюсь, когда кто-то плюхнулся в лужу.
– Современный человек давно утратил связь с природой. Но порой мы не прочь сбросить усталость, посмеяться и посмотреть в пламя костра. Иногда так надоедает Берлин, что сорвалась бы из него во всю прыть.
– Бывает. Участь узника урбанизации, удручённого удобствами. Есть ещё пара вещей, которых не заменят комары и печёная картошка.
– Каких вещей?
– Отношение к любви полов и церковных проповедников. Ведь слова Христа о любви, браке и семье тоже были вычеркнуты в первую очередь. Обет безбрачия у католиков возник не случайно, а потому, что любящим человеком дороже и труднее управлять. Миром правит любовь, церковники правят любовью, а церковниками не правит никто. Когда ты проезжала Виршем, я как раз ломал голову над моральным уродством церковников. 500 лет назад не могло быть того, что мы видим сейчас. При жестокости тогдашней поповщины и ублюдочности её главного догмата, извращение человеческой натуры вызывалось одним – подавлением.
– Ну, это время Реформации. Католический мир рушился…
– И достраивался лютеранскими церквами, освещая кострами инквизиции путь на несколько столетий в никуда.
– Папа Лев X имел непомерные амбиции, пытался обуздать еретиков, а казни и преследования проповедников нового учения лишь подливали керосина в огонь.
– А причина конфликта? Спутали святого отца с Создателем или Божий дар с инструментарием инквизиторов?
– Прихожане выступали против католиков и осуждали упадок нравов в Римской церкви, а папа желал окончательно подмять под себя светскую власть в Германии.
– Это ж в кого превратило учение о вечной преисподней попов, если прихожане стали в них пальцем тыкать да к совести призывать?
– У вас что-нибудь учат о Мартине Лютере?
– «Проходили», как же. Мариванна выставила мне за него «пять» – по вашей шкале, наоборот, и похвалила перед всеми двоечниками. Он считал, что прихожане и духовенство равны перед Богом и между собой, отчего папа Лев X совсем осатанел. Ты представляешь, если бы я этой Мариванне ляпнул, что декларация равенства в одноразовой жизни – это ровно две стороны одной антихристианской медали – лицемерия о равенстве и лжи о вечности ада, поскольку подлинное равенство людей гарантируется не Конституцией, а лишь осознанием реинкарнации душ?
– Что бы тогда случилось?
– Для того, чтобы в тот исторический момент чему-то случиться, надо было, как минимум, «въехать» в разницу между реинкарнацией, одноразовой телесной жизнью души и бездушного тела, а академики соображали не больше Мариванны. Наверное, отличники бы посчитали себя двоечниками, а двоечники – начитаннее Мариванны; она бы вызвала директора, а тот – меня. Затем бы оба с хорошо скрытым интересом поднатужились, чтобы уловить суть крамолы про аверс и реверс.
– Я бы тоже послушала.
– Ну, а я бы акцентировал внимание директора и классного руководителя на том, что вернувшееся в наше общество святое учение о вечном аде скрывает индивидуальные кармические причины несправедливости и неравенства, отрицает кармическую расплату в следующей жизни и делает идиотов из нормальных людей, что, собственно, и привело к разрушению одного строя, потом – другого, и к возвращению к тому, что было разрушено.
– Какой экстремизм!
– Ага. Хорошо, что в то легендарное время я был дитя и не понимал, что каждый Вселенский Шухер вызван отсутствием христианского смирения, которое необходимо для того, чтобы потом его потерпеть и кротко дожидаться следующего, чтобы не унестись с концами в Вечный Ад. Я бы на их месте сбрендил, да им бы одного этого на всю жизнь хватило. Впали бы в педагогический ступор и терзались до пенсии вопросом относимости услышанного к родной истории, вражеской пропаганде и клинической психиатрии. Не могу же я напоминать взрослым, что при справедливом социализме священников не было, а пришли буржуазные эксплуататоры, – они тут как тут, чтобы к христианскому смирению призвать, – как до Великого Октября.
– По-моему, это доказывает, что ключ к справедливости не найден.
– С церковным законом одноразовой жизни господина и слуги удобно развивать рабство, феодализм и капитализм и неудобно – социализм, а как присобачить пятое колесо к этой телеге, академики не додумались. По крайней мере, они за сто лет научились отличать материализм от идеализма, – за путаницу ставили к стенке.
