Он стоял, нахмурившись, в центре пустыря, образовавшегося после сноса его собратьев по улице Коминтерна. Стоял и смотрел выбитыми глазами на новенькие пятиэтажки провинциального городка. Ему было никак не менее ста лет: облицовка, светло-зелёная когда-то, а теперь грязно-бурая, облупилась, обнажив его чёрные, влажные деревянные бока. Местные его боялись – старались обходить стороной, но уж коли доводилось проходить мимо, то старушки крестились, молодые мамы ускоряли шаг, увлекая за собой таращивших глаза любопытных малышей, а молодежь нарочито громко разговаривала и смеялась, чтобы скрыть беспокойство, которое неизменно охватывало каждого, кто оказывался близ его мрачных стен.
Дом был выстроен купцом Мелентьевым в стародавние времена; тогда посёлок, больше похожий на большую деревню, назывался просто Холмы (статус города он получил позже, после Великой Октябрьской революции, одновременно с постройкой комбината).
Мелентьев, горячая голова, рискнул, вложившись в одно из сомнительных торговых предприятий, обещавших скорые барыши. Потерпев крах, он подался, по слухам, на север. Дом же за долги был продан с молотка. Прельстившись невысокой ценой, его приобрел некто Краузе – врач по призванию, немец по происхождению, лютеранин по вероисповеданию. С него-то всё и началось. По первой всё шло гладко: немец большую часть дома определил под клинику, имевшую стационар на пять человек, зубоврачебный кабинет с белым креслом и плевательницей, и даже родильную комнату с двойными стенами – кричи, не хочу. Мал-помалу, народ потянулся к новому доктору. Краузе не брезговал брать плату за услуги натуральными продуктами – яйцами, молоком, мясом, яблоками, но в большинстве случаев предпочитал ассигнации.
«Эй, Тоська! Посвети-ка сюда!», – дрожащим от возбуждения голосом крикнул Мишка. – «Тут какая-то посудина!»
Луч фонарика выхватил из темноты перемазанное лицо пацана с сощуренными в щёлки глазами и упал на кучу хлама, сваленного в углу. Сверху лежала старая миска, расписанная подсолнухами – вроде бы справная. И зачем выкинули?
«Миш, посмотри тазик, не дырявый ли? Можно прихватить с собой, вот мать обрадуется! Скажем, нашли. А это что? Смотри, какая лампа чудная!», – отозвалась девочка, направив луч на потолок. По верхним балкам пробежала тень, абажур всколыхнулся. Тоське стало жутко. Она опустила фонарик, и неуверенно добавила: «Миш, пойдем отсюда, а? Мать узнает, крику будет…»
Послышался шорох, и девочку накрыла волна тёплого, затхлого воздуха.
«Миш… ты где? Мишка, мне страшно, выходи! Пожалуйста…» – Тоська, заскулив точно щенок, попятилась к выходу, и, задев ногой что-то мягкое, повалилась навзничь. Фонарик упал, но не разбился, уткнувшись лучом в распахнутый недоумённо глаз брата, раскинувшегося на полу.
Мишу хоронили всем посёлком. Не было только Тоськи – после случившегося у девочки повредился рассудок: она так и не произнесла ни слова, после того, как её обнаружили на улице Коминтерна. Она сидела, обхватив руками колени, не проявляя абсолютно никакого интереса к окружающему миру.
Рыдала безутешная мать, отец с потемневшим от горя лицом избегал смотреть на обитый кумачом дощатый гроб, выставленный на табуретках у школы. Было много сирени – так много, что издалека собравшиеся казались бело-сиреневым пятном. Школьники стояли притихшие, смирные, с серьёзными лицами. Почти все были в красных галстуках. Миша тоже был в пионерском галстуке – его приняли в пионеры незадолго до смерти, но под белоснежной сорочкой у него на тесёмке был одет простой самодельный крестик – бабка настояла.
Пионеры этого, конечно, не знали, и после того, как Ян Белых, председатель пионерской дружины Краснохолмской школы, хрипловатым голосом продекламировал Багрицкого:
«Пусть звучат постылые, пошлые слова,
Что погибла молодость. Молодость – жива!»
отдали товарищу последний свой пионерский салют. Гроб забили гвоздями и погрузили в кузов украшенного траурными лентами грузовика. Надрывно и страшно школьный оркестр грянул траурный марш, разрывая сердца. Многие плакали. Грузовик медленно покатил по пыльной дороге на кладбище. Сиренево-белая всхлипывающая масса потекла следом.
После похорон народ потянулся к Скуридиным домой, кто половчее – сели за поминальный стол, остальным за неимением места пришлось разместиться на веранде, стоя. Владлен (Мишкин отец) опрокидывал в себя рюмку за рюмкой, и взгляд его становился всё злее. Неожиданно резко он встал из-за стола и вышел. Катерине было не до него: она суетилась, следила, всем ли досталась посуда, не кончился ли самогон, не пора ли ставить картошку. Она подкладывала гостям блинков, суетилась по поводу тех, кому не хватило места, лишь бы не думать… но это ей удавалось плохо, время от времени она застывала на месте, и слёзы тихо текли по её посеревшему от горя лицу.
Её мать, Александра Ивановна, внимательно следила за дочкой и за зятем. Прошло пять минут – Владлен не появился, и она тихо последовала за ним.
Опасения были не напрасны: она нашла Владлена в комнате, перед Тосей. Обезумевший мужчина сильно тряс дочь за плечи, заглядывал ей в лицо и громко шептал:
