Это уже заканчивалось. Проходило. Они не были на волне.
– Раньше всё было не так, – говорил Котелок.
Раньше они могли себе позволить просиживать в каком-нибудь местечке битком набитом такими же, как они, где каждая крыса знала, – здесь собираются лучшие; где ни один законник не мог себе позволить просто так ввалиться в это заведение и сказать: “тебя мне продал Бимбо из Накусимы” или “твоей карьере пришел каюк Сата, потому что ты больше не угоден мэру, а парни из Порт-Луиса больше не имеют дел с местной администрацией. Вставай и помни о парнях из Порт-Луиса, когда будешь связываться с адвокатом. Я заработаю на тебе новую шлейку, даже если тебе удастся сбежать. Понимаешь?”
И столько горечи было в его словах, что Молину всё время хотелось заказать чего-нибудь покрепче. Но Котелок говорил, что мозги всегда можно пропить и заработать Паркинсона, если пить С2Н5ОН шесть дней в неделю. А это то, что их кормит.
У Котелка не было денег на конструкт. И всегда, когда вечер подходил к концу, – за окнами Накаямы зажигались фосфоресцирующие трубочки, привлекая к себе мотыльков; в заведении включался распылитель инсектицидов, – реминисцентные инсинуации Котелка, порождённые его изъеденными накипью голубых огней синапсов, выдавали злостные фортеля известных на весь мир цитат. Плывущие в пиве и никелированных мозгах нейроманта, будто лава Инсизвы, они пробивали себе двери и лазы в такие места его сознания, о которых Молин не мог себе даже помыслить.
Молин готовился. Он слушал Котелка, не перебивая и не давая никаких комментариев. Неудивительно, что, пытаясь запомнить их, на следующий день он был не в состоянии их воспроизвести, оттого что, переосмысливая, всё время забывал о контексте. Реминисценции Котелка всегда зависели от законченности и последовательности отдельных цитат в общем теле вопроса и темы. А потому он давно перестал насиловать свою память. Его фрустрации наводили на него тоску сродни этому времени суток.
– Теперь мы не можем позволить себе быть первыми, – поднимая ложкой жидкую кашу, морщил переносицу Котелок. Разглаживая морщины, клал кашу в рот.
Молину она напоминала детскую блевотину. Если смотреть на неё подолгу, то наверняка можно было привыкнуть.
– Вкусы меняются, – говорил Котелок. Молина выворачивало наизнанку. – Когда-нибудь и ты будешь любить манную кашу.
– В старости человек возвращается к своему началу. Но ненужно меня возвращать принудительно.
Котелок смотрел на него осудительно, потом прощал и продолжал:
– Лили хотела показать всем этим засранцам, что в мире есть что-то большее…
Он замолкал, обнимал кружку, наполовину залитую светом люминесцентных ламп, неоновыми вывесками Накаямы, опускал голову и его голос дрожал.
– Ты думаешь так? Думаешь, у неё с головой были проблемы? Лили хотела оставить после себя что-то… Ты думаешь потому она записала себя на ленту?
Лили существовала теперь в конструкте.
– В этом Призраке, в чёрной коробочке…
Молин не раз поправлял Котелка, напоминая ему, что существование в переносных конструктах и в корпоративной системе не одно и то же.
– Лили теперь знает весь мир. Её последний симстим был шедевром…
Но он был одним и Молин всегда запинался, продолжая мысль. Котелку нельзя было давать такого шанса.
– Ты думаешь это потому, что она не могла двигаться? Да! Моя девочка была инвалидом! Ну и что! Всегда были средства, которыми можно было пользоваться словно это твоё родное тело. И эти чёртовы батарейки. Думаешь, у неё совсем с мозгами был непорядок? И она захлебывалась сератонином!
Котелок морщил лоб и отхлебывал пива.
Лили переписала своё сознание на конструкт Масаюмы, заключив с ними контракт о выпуске её альбома, и теперь перешла полностью в их собственность. Это не ограничивало её прав, кроме места работы. Котелок рассказывал ему, что такие контракты заключаются на пожизненное. А потом, если объем занимаемый её памятью перестанет быть рентабельным для корпорации, Масаюма её сотрет. Он хотел её выкупить.
– Позвони мне, – говорил Котелок. – На тот свет, я тебе позвоню! – И расслаблял мышцы грудной клетки. Смотрел в антрахиноновый лак, покрывающий столешницу и снова отпивал пива. – Они чудесно потрудились, чтобы оцифровать её голос. Думаешь она не могла с этим жить? Я помню эти симстимы.
Он говорил всегда об одном и том же. Саундтрэк к одному из них.
– Ты помнишь..?
Молин кивал, хотя не слушал и не смотрел симстимы. Даже её альбом. “Но как-нибудь, обязательно, – обещал он себе”. И снова забывал или его пробирала лень.
– Эти копии, – нагибал голову Котелок, чокаясь с ним непонятно по какому поводу и непонятно за что.
У пива был вкус антифидантов и хемостерилизаторов витавших в воздухе Накаямы. Посетители расходились под час ночи, комары падали. “Он дал мне подсрачник, – долетало из открытых окон писклявый вибрирующий голос высоковозрастной малолетки”. А затем слышался такой же громкий смех. Молин морщился. Котелок уже давно перестал обращать на такое внимание.
– Пусть делают… Копии, – говорил Котелок.
В чём был смысл этого саундтрэка, Молин понимал с трудом. Котелок не объяснял.
– Ты не можешь справиться с уникальной манерой общения этой малышки. У всех существует манера общения. И у этой девочки она уникальна. Тебе нужно всего лишь проявить ласку и мириться с её капризами. Обращать их в свою пользу.
