Никого.
Об этом дне я мечтал двадцать пять лет. Я рос через полсвета отсюда в другой семье, под другим именем, не зная, увижу ли еще когда-нибудь мать, братьев и сестру. И вот стою здесь, у двери хлипкого дома в бедняцком районе пыльного городка в Центральной Индии – месте, где провел первые годы жизни, – и никого здесь нет. Пусто.
Последний раз я стоял на этом месте, когда мне было пять.
Дверь со сломанными петлями намного ниже, чем мне представлялось в детстве, – теперь пришлось бы наклониться, чтобы пройти. Стучать незачем. Сквозь окна и щели в осыпающейся знакомой кирпичной кладке видна комнатушка, где ютилась наша семья, с потолком едва выше моего роста.
Этого я больше всего и боялся, только прятал леденящий страх на задворках сознания. Боялся, что спустя годы поисков найду родной дом, а семьи там не окажется.
Чувствую себя потерянным, не знаю, что делать, – и не впервые в жизни. Мне теперь тридцать, в кармане лежат деньги и обратный билет, но я будто снова стою на той платформе много лет назад: дышать трудно, мысли мечутся, хочется изменить прошлое.
И тут открывается соседняя дверь. Из явно жилой части дома выходит девушка в красном с ребенком на руках. Мой вид ее, конечно, заинтересовал. Выгляжу я как местный, только одет по-западному, вещи слишком уж новые, а прическа модная и аккуратная – значит, иностранец, чужак. Дело осложняется еще и тем, что языка я не знаю, так что, когда она заговаривает, мне остается только догадываться: она спрашивает, что мне тут надо. Хинди я почти совсем забыл, даже не уверен, как произнести то немногое, что могу.
– Не говорю на хинди, говорю по-английски.
К моему изумлению, девушка отвечает:
– Я знаю английский – немного.
Показываю на дверь опустевшего жилища и перечисляю имена его бывших обитателей: Камла, Гудду, Каллу, Шекила. Потом показываю на себя и говорю:
– Сару.
На этот раз девушка не отвечает. Я вспоминаю, что в Австралии мама дала мне кое-что как раз на такой случай. Роюсь в рюкзаке и достаю мои детские цветные фотографии, распечатанные на листе А4. Снова указываю на себя и говорю «маленький», ткнув пальцем в мальчика на фотографиях – Сару.
Пытаюсь вспомнить, кто жил с нами по соседству в то время. Не было ли там малышки, которая, повзрослев, стоит теперь передо мной?
Она всматривается в фотографии, поднимает глаза на меня. Не уверен, понимает ли, но на этот раз неуверенно заговаривает по-английски:
– Люди… не живут здесь… больше.
Хотя в этих словах нет для меня ничего нового, они ранят. Голова идет кругом. Я стою как вкопанный, не в силах пошевелиться.
Я всегда понимал, что, даже если мне удастся разыскать дом, семья могла уже и переехать. Ведь и за то недолгое время, что я жил с ними, мы успели переселиться сюда. Бедняки не выбирают, где жить, матери приходилось браться за любую работу, какая только подвернется.
Глубоко запрятанные некогда мысли роятся в голове. И только одну – о том, что матери нет в живых, – я гоню прочь.
К нам направляется еще какой-то мужчина, и я повторяю свои расспросы, как мантру. Называю имена родных: матери – Камлы, братьев – Гудду и Каллу, сестры – Шекилы – и собственное – Сару. Он уже собирается что-то ответить, как к нам не спеша подходит еще один.
– Что тут? Вам помочь? – спрашивает он на чистом английском.
Первый раз с момента прибытия в Индию я могу с кем-то нормально объясниться и торопливо повторяю рассказ: мальчиком я жил здесь, но уехал с братом и потерялся, вырос в другой стране, не мог вспомнить даже названия деревни, но вот наконец нашел ее, Ганеш-Талай, и теперь разыскиваю мать, братьев и сестру. Камлу, Гудду, Каллу, Шекилу.
Рассказ мужчину как будто озадачил, так что я называю имена снова.
– Подождите. Вернусь через пару минут, – произносит он мгновение спустя.
Я лихорадочно соображаю: куда он? За кем-то, кто знает, где они? Может, даже даст адрес? Но понял ли он, кто я? Ждать приходится недолго. И слова этого мужчины я не забуду никогда:
– Идем. Я отведу тебя к матери.
