Спешу уведомить: между придуманным мною персонажем Натаном Наумовичем, прозванным Доктором Фаустом, и Владимиром Наумовичем Эйтингоном (06.08.1924 – 14.04.2014), замечательным ученым и педагогом, тождества нет и быть не может.
Безусловно, нитки из нелегкой судьбы этого человека я, если воспользоваться метафорой Окуджавы, «выдергивал» – в особенности из той ее доли, что была связана с его отцом, легендарным разведчиком Наумом Исааковичем Эйтингоном. Но в той же степени они «выдергивались» из моей судьбы, из судеб моих родственников, друзей и знакомых. И хотя мы с ним провели немало времени в интересных беседах, но все же роман этот – не биографичен, авторский вымысел занимает в нем очень большое место.
Да и у четверых молодых людей – Сережи, Риты, Юры и Светы, появляющихся в повествовании под условными именами Троцкий, Джока, Князь Гвидон и Светлячок, тоже есть конкретные прототипы, им далеко не тождественные.
Ничего нет удивительного в том, что в последнее время стали множиться исследования теряющихся в выси очертаний горного (или горнего?) хребта, который уместно назвать «Фауст и фаустианство»: ведь когда возникают сомнения в том, что будущее – это не просто «следующее», необходимость понять смыслы, таящиеся в творении Гёте, становится еще острее. Ибо ни в каком другом произведении литературы не соединены так нераздельно скучающий Бог и подобострастные архангелы Его; язвительный бес Мефистофель, не различающий любовь и похоть, и Елена Спартанская, погубившая Трою ради любви; ученый, малодушно отрекшийся от своего таланта, и его ученик, вырастивший в колбе носителя искусственного интеллекта; наивная Гретхен и разнокалиберный сброд в грязном кабачке.
Потому что никакая другая пьеса не написана столь прихотливо меняющими метрику стихами, – то пылкими, то ироничными; то исполненными высокой духовности, то нарочито заземленными. И ни в какой другой пьесе не пренебрегается столь демонстративно классическими единствами места, времени и действия – во имя единства идей и смыслов, гораздо более значимого.
В общем, ничуть не странно, что именно о «Фаусте» зашла речь при встрече двух профессоров экономического факультета Воронежского университета в полдень первого января 2013 года. Одним из них был я, а личность другого, Владимира Наумовича Эйтингона, единственного в своем роде во всем миллионном Воронеже (и одного из очень немногих во всей многомиллионной России), придала этой встрече столь символический для меня характер. Ведь он и в тогдашние восемьдесят восемь (и до конца дней своих) был ярчайшим представителем поколения родившихся в середине двадцатых, тех, кто мужественно воевал, проверялся на прочность пряниками кастовых привилегий, кнутом послевоенных репрессий, оттепелью, застоем, перестройкой, сломом эпох – и жил при этом жадно, азартно, «вопреки», не зная устали в работе, сильнейшем гормоне духовного роста. Именно он уговорил меня взять полставки профессора на кафедре финансов и кредита, и с той поры моя научная деятельность и сфера моих «производственных» интересов окончательно сместились от чистой математики к ее приложениям в экономике.
Итак, сравнительно раннее для сонного первого января утро. Кабинет Эйтингона. Под кофе, коньяк, лимон, шоколад и бутерброды обсудили, что народ кризисом 2008 года придавлен уже не так сильно, коль скоро отмечал Новый год широко, до утра, с докризисным размахом, сжигая в небе деньги немалые…[1]
Посудачили о том, что власть ведет себя, как мнительная старушка: когда погода сносная, семенит по рынку, набирая для пополнения своих шкафчиков и буфетиков чего попроще и всего побольше, но едва завьюжит – носа из дома не кажет и только проедает запасы. Многое обсудили и незаметно перешли к самому для нас болезненному – очевидной деградации высшей школы. Профанировалась магистратура, проблемы денежного обращения и управления в сложных системах приходилось обсуждать с бакалаврами филологии или химии… И под эти речи Владимир Наумович припомнил совсем уже грустное:
– Но у них и по этим полученным за четыре года специальностям знаний нет. Процитировал недавно на лекции: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой», знаете, кстати, чей перевод?
– Холодковского, знаменитого биолога.
– Правильно, только не биолога, а зоолога.
– А они сказали, что Пастернака?[2] – предположил я. – Ну это не такая уж страшная ошибка.
– Хуже! Черт меня дернул спросить: «Помните, кто это сказал?» – так какая-то девица, четыре года маявшаяся на филфаке или романо-германском, ляпнула: «Беранже!»
Помолчали.
– А вы вообще понимаете, о чем эта трагедия? – спросил Эйтингон. – Ладно, пусть не «о чем?», на этот вопрос и сам Гёте, возможно, не ответил бы, но хотя бы о ком? О Фаусте, которого кружит по мирам и временам, как дерьмо в водовороте? О Мефистофеле, который почти выиграл пари у Бога, но, залюбовавшись попочками ангелов, душу Фауста проворонил? О Елене, погубившей Трою и не уберегшей сына? О Гретхен, убившей мать и дочь, однако Небом прощенной?
– А вы когда в последний раз перечитывали «Фауста»?
