Утром позвонил племянник: «Дядя, мама умерла».
Сестра… моя милая, добрая и любимая старшая сестра. Самые светлые и счастливые дни моего детства прошли рядом с тобой. Сам не понимая того, наверное, я любил тебя больше всех на свете. Тогда, давным-давно, я даже и не думал о том, что когда-то мы расстанемся: ты, я, мама и папа, бабушка и наши Шан-Кули. Не мог я тогда, в самые светлые дни моего детства, представить, что судьба распорядится иначе, что мы окажемся далеко друг от друга и я стану тем человеком, который, возможно, разбил твоё счастье…
Я повесил трубку и долго сидел, смотрел на жизнь, кипящую во дворе нашего дома. Машины приезжали и уезжали. Мамы с колясками и дети, играющие на детской площадке, сновали по двору. Старушки, вечно сидящие чуть поодаль от детского шума, судачили о чём-то своём. Вот уже много лет я наблюдаю одну и ту же картину из окна своей кухни: сегодня всё как и прежде… Хотя нет, прежним остался мир вокруг меня, но я стал другим. Раньше, до звонка племянника, нас было двое: я и Лиза, моя сестра. Теперь я остался один. Я и мои воспоминания.
Хорошо, что именно сейчас жены нет дома, я могу побыть наедине со своими мыслями. Не нужно говорить, не нужно рассказывать, не нужно слушать слова сочувствия моему горю. Да и горе ли это? Смерть старшей сестры в моём возрасте уже вряд ли может быть горем, это неизбежный факт. Она умерла в кругу детей и внуков, за чьи судьбы, я думаю, она была спокойна. Я достал из старенького фотоальбома чёрно-белую, пожелтевшую и потрескавшуюся от времени фотокарточку. Вот уже почти шестьдесят лет она всегда со мной, и её мало кто видел, даже жене и детям я никогда не показывал этот снимок. Раньше, когда, бывало, мы листали альбом, я просто молча переворачивал страницу с этой карточкой. Теперь дети выросли, у них другие заботы. А внукам… Внукам старые фотографии неинтересны.
С фотокарточки на меня смотрит молодой китайский парень, в белой рубашке, с зачёсанными наверх густыми чёрными волосами. Рядом с ним стоит молодая красивая девушка в ситцевом платье в горошек. Мальчишка посередине, с коньками на шее, – это я. Мне десять лет. Позади нас – деревянный забор нашего дома…
***
Наша деревня Шан-Кули стояла, да и сейчас стоит, на китайской стороне советско-китайской, а теперь уже российско-китайской границы. Большинство жителей Шан-Кулей были такими же, как и наша семья: русская мать и китайский отец. В те годы в окру́ге было много деревень, где жили русские эмигранты. Нас они называли полукровками или полукровцами. Мы же себя называли мекисами. Так, мы считали, было куда красивее: не все могли правильно произнести не совсем нам понятное слово «метис». Метис – мекис, всё лучше, чем полукровки. Так мы и жили между русских и китайцев: оба народа нам были родными, мы хорошо разговаривали на двух языках и понимали и тех, и других. Правда, в отличие от русских, уезжать мы никуда не собирались: считали китайскую землю своей родиной и по-своему любили СССР. Союз для нас был лучшим местом на земле.
Кроме Шан-Кулей, я нигде не был. Леса и горы, поля и маленькая речка Шан-Кули, пробегающая по селу. Полноводный Ган, несущий свои часто мутные от дождей воды куда-то вдаль, где я ещё не был, – всё это было моим, родным. Другого, как, наверное, и большинство моих земляков, я и не знал. Конечно, я знал, что есть Пекин и Москва, что города эти большие и красивые. Но и Пекин, и Москва были далеки от нас, я понимал, что вряд ли туда когда-нибудь поеду, вот поэтому я жил тем, что было вокруг, не думая о других местах. Правда, ещё был Харбин, в котором, как говорили те, кто там бывал, тоже очень хорошо, как в Москве. Но возможности проверить это у меня не было, поэтому и о Харбине я тоже никогда не думал. А потом, когда мне уже было больше десяти лет, я услышал два новых слова: целина и Австралия… Именно то время, когда в нашу жизнь ворвались эти два слова, и осталось в памяти моей самым светлым и самым горьким воспоминанием.
В тот вечер в нашем доме появился бригадир четвёртой бригады мучана1, недавно переселившийся в наши края шаньдунец по фамилии Ван. Мы как раз ужинали, когда бригадир Ван открыл дверь нашего дома. Я давно уже заметил, что шаньдунцы, появившиеся у нас в деревне несколько лет назад, входили в дом без стука. Мы же, метисы и русские, перед входом в чужой дом всегда стучали в дверь.
– А, ужинаете, побеспокоил я вас, – сказал Ван, увидев, что мы сидим за столом, и, смутившись, добавил: – Я по делу, иначе бы не побеспокоил.
– А, бригадир Ван, – встав и приглашая гостя за стол, заговорил отец. – Садитесь, поужинайте с нами.
– Да нет-нет, я уже поужинал, я по делу, – отвечал Ван, отказываясь.
– Садись-садись, зачем не садись? Вместе куша давай, – сказала мать, как всегда, на неправильном и малопонятном китайском. Она, как и большинство русских, живущих в нашей деревне, плохо говорила по-китайски. Мы уже привыкли к неправильному выговору местных русских, а вот шаньдунцы, не так давно появившиеся у нас, плохо понимали китайскую речь из уст русских: кто-то, как бригадир Ван, смущался, почти не понимая говорившего, кто-то просто смеялся над тем, как лаомаоцзы
