Эту девушку Муратов заметил вечером в ресторане отеля. Она сидела одна, склонившись над тарелкой и исподлобья поглядывая на компанию итальянцев, которые весело галдели за соседним столиком. Заказала вино, взяла бокал за ножку узловатыми тонкими пальцами, долго и недоверчиво принюхивалась, прежде чем сделать глоток. У нее было узкое бледное лицо, длинный нос с горбинкой, волосы цвета желтой меди и почти бесцветные губы. Время от времени она поеживалась, как будто зябла, хотя на ней были пиджак и юбка из плотной ткани.
Муратов равнодушно разглядывал ее. Некрасивая, скованная, одинокая, холодная, страдающая паранойей провинциалка, вечно озабоченная тем, что думают о ней окружающие. Весь год копила деньги, экономя на еде, чтобы съездить за границу. Ей двадцать пять, а то и тридцать. Зовут ее, конечно, Эльвирой или Жанной. Хочет замуж, но не за соседа-автомеханика, а за Джонни Деппа, хотя никогда в этом не признается. Работает кассиром в банке или мелким клерком в государственном учреждении. Ни подруг, ни друзей. Живет с родителями в квартирке с турецким ковром на стене, по вечерам стирает колготки, читает дамские романы и, как всякая русская женщина, любит сладкое вино.
Часа через два Муратов встретил эту девушку в компании двух потных толстух у магазина в центре города. Толстухи разглядывали шубы, вывешенные в витрине, и громко переводили цены в рубли, а девушка стояла поодаль, прижав к животу маленькую сумочку, и смотрела на огромный платан, крона которого была вызолочена уличным фонарем.
Муратов прогулялся по набережной до ротонды, уже окруженной зеваками.
Как всегда в это время, здесь выступал оркестр, и прекрасная пышка Ниночка в красном открытом платье до пят исполняла «Хабанеру», приподнимаясь на цыпочки и так широко открывая рот, что виден был ее трепещущий язык.
Когда-то она исполняла брючные партии – Ваню в «Сусанине» или Ратмира в «Руслане и Людмиле», но однажды все бросила и вот уже пятый год разъезжала по средиземноморским островам, выступая перед туристами.
Между тротуаром и ротондой на складном стульчике под деревом совершенно неподвижно сидел маленький старичок, тепло одетый, застегнутый на все пуговицы, лысый, в берете, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, в который подвыпившие туристы иногда бросали монетки.
Закончив выступление, Ниночка пробралась через толпу, придерживая подол кончиками пальцев и отдуваясь, подхватила Муратова под руку, он поцеловал ее в волосы, и они отправились в ресторан.
Когда сели за стол, Ниночка достала из сумочки конвертик.
– Обещанное, – сказала она. – Пианист совсем еще мальчик, но какое он чудо! Это, конечно, в зале надо слушать, а не с флэшки…
Подошла официантка, приняла заказ.
– Павел Николаевич, – сказала она, раскладывая на столе ножи и вилки, – ваш заказ ждет.
– После ужина, Наташа, хорошо?
– Ага, я скажу Джеку.
– Все плохо? – спросила Ниночка, кладя свою пухлую ручку на его кулак.
– Терпимо, – сказал он. – Ты надолго?
– Завтра улетаю на Крит.
– Когда?
– В девять надо быть в аэропорту.
– Может, для начала по бокалу коккинели? – предложил он.
Ниночка плотоядно облизнулась.
– Я бы сейчас узо выпила. Холодненького узо.
И от нее с особенной силой запахло потом.
После ужина, расплатившись с Джеком за таблетки, Муратов повел Ниночку в отель.
Он занимал большой номер с террасой, с которой поверх крыш соседних домов было видно Эгейское море – почти черное, с белыми гребнями пены.
– Я в душ, – сказала Ниночка. – Вспотела, как жница на барщине.
Муратов вышел на террасу, вставил флэшку в компьютер, налил в стакан бренди, закурил и сел в кресло.
Зазвучала музыка – это был двадцатый концерт Моцарта для фортепиано с оркестром ре минор.
Ниночка, завернутая до груди в полотенце, с мокрыми волосами, неслышно подошла, села рядом, отпила из его стакана, взяла его сигарету, затянулась.
– Боюсь даже спрашивать, о чем ты думаешь, – сказала она, когда отзвучала музыка.
– О Татьяне, – сказал он. – Лет двадцать назад, когда подъезды в Москве не закрывали бронированными дверями, к нам зашла погреться одна нищенка, Татьяна. Никогда не видел, чтобы она побиралась, но говорили, что сильно бедствует… Была ночь, мороз доходил до тридцати… Жильцы дома облили ее водой и выгнали из подъезда на улицу. Она замерзла насмерть в нашем дворе. А через два дня я столкнулся на крещенской службе с той бабой, которая облила водой нищенку, – ты бы видела, какое лицо у нее было, у этой бабы… какой свет был в ее лице… она внимала Христу и плакала… Вот тогда я впервые и задумался о том, чтобы уехать из России навсегда…
– Но не уехал…
Ниночка села на подлокотник кресла, прижалась к Муратову.
– Это все Моцарт, – сказала она. – Чертов Моцарт…
Он промолчал.
– Хочешь – просто ляжем спать?
– Нет. – Он встрепенулся. – Вот уж нет! Я превосходно себя чувствую!
– Тогда… – Она томно улыбнулась, повернулась к нему спиной, оперлась руками о низкую спинку дивана, выгнула спину и, похлопывая себя по пышным ягодицам, промурлыкала: – Добро пожаловать домой, любимый…
Утром, посадив Ниночку в такси, он отправился на пляж.
Впереди на узкой улочке, круто спускавшейся от отеля к морю, он увидел девушку, на которую обратил внимание за ужином. В широкополой зеленой шляпе, сарафане и босоножках, она осторожно ступала по тротуару, держа в руке на отлете матерчатую сумку с торчавшим из нее соломенным пляжным ковриком.
