Я ехал в автобусе и среди одетых по-зимнему людей увидел девочку в зябкой жёлтой кофточке. Хвостик волос сзади, бледные очёчки, она с любопытством посматривала по сторонам. На тонкой шее для красоты чёрная узкая нейлоновая ленточка, аккуратно отделяющая верхнюю часть шеи с головой от жёлтой кофточки и голых по плечи рук, держащихся за поручень переднего сиденья.
– Дяденька, а где улица Штерн? —
– Ещё две остановки, а кто, девочка, там у тебя живёт?
– Я пирожки бабушке везу, видите, корзинка на коленях. Ещё тёплые, мама только что испекла.
– Я там выхожу, могу проводить. А в каком доме бабушка?
– Ой, спасибо! В тридцать девятом.
Мы спрыгиваем в потёки глины от раскопанной рядом траншеи. На автобусной остановке, одна из сторон которой сожжена, две бабки жмутся друг к дружке.
– Мой муж, – говорит одна, – лысый. И сын лысый. И другой сын лысый. И внук лысый.
– А у меня муж лысый, – говорит другая.
– Кто лысый? – Вдруг не понимает первая.
И обе озадачено смотрят друг на друга.
– Ну, пойдём? – Спрашиваю я.
Но девочка бросается к одной из старух:
– Бабушка, я тебе пирожки привезла!
Бабка недоумённо смотрит:
– Ты кто? Чья?
– Я пирожки от мамы привезла! – Кричит девочка. – Ты моя бабушка!
– Глупости, какие! – говорит бабка. – Иди отсюда. Какие пирожки?
Девочка ревёт во весь голос, и я увожу её в подъезд, где на стене низко и криво висит зеркало в коричневом пластиковом ободке.
– Я помогу тебе, – шепчу, – не расстраивайся, я сам съем твои пирожки и выведу тебя с улицы Штерн. Я даже могу быть твоей бабушкой, если хочешь, и за это мне ничего не надо: ни твоё детское дыхание, ни трогательное расположение к незнакомому человеку, ничего кроме. Ты просто снимешь и подаришь мне эту притягивающую внимание ленту и поклянёшься никогда больше не украшать себя чёрными полосками. Я же сделаю из ленты бант. Куплю венозные розы с длинными колючими стеблями, оберну их в шелестящий целлофан и прикреплю на него чёрный бант с твоей шеи. Я понесу цветы на кладбище в Гиват-Шауль, над которым в небе летает и каркает вороньё, на могилу одной девушки. Она писала странные стихи та девушка и кололась. Знаешь, девочка, я её не знал. Я с ней ни разу даже не разговаривал. От стихов и наркотиков она подурнела, груди её, заполненные той жидкостью, которую она закачивала себе в вены, обвисли, её, верно, трахала всякая блядь. А теперь, девочка, снимай ленту, не задерживайся, а пирожки можешь выкинуть в помойку, там им самое место.
Девочка резко отшатывается и со всей силы кричит, отражаясь в зеркале:
– Дурак, все дураки! Я вырасту и вам покажу!
Скатываются солёные лёгкие слёзы. Трёт кулачками глаза.
– Глупая, – смеюсь, – зачем испугалась? Посмотри на меня, ну же? Ведь моя фамилия – Андерсен!
Но девочка опрометью выбегает. Теперь она будет бежать, а потом, запыхавшись, идти вверх между склонов холмов, где впритык друг к другу стоят нелепые, на ходулях, дома с высунутыми языками подъездов, и сладковатый запах переполненных помоек будет бить ей в ноздри. Ей встретится по дороге сгоревшая до дыр машина у пятьдесят четвёртого дома и толстый старик, благостно сидящий на подушке у пятьдесят восьмого, и через каждые пятьдесят метров квадратные странные, закрытые ржавыми дверьми, сооружения – бывшие мусоросборники. Сверху на этих мусоросборниках растут какие-то дикие злаки, поздней весной и осенью приобретающие пронзительный жёлтый цвет. Добрые жители кидают в эти тонковыйные, шелестящие сухим треском при ветре растения высококалорийный белый хлеб, и омерзительные голуби жрут его сутками.
– Девочка, – продолжаю я вслед, – ты благополучно окончишь школу, поступишь в университет, будешь много читать с экрана компьютера, найдёшь престижную работу, и никогда, слышишь, никогда не вспомнишь ни о чёрной ленте, ни об этой встрече.
Девочка вздрагивает и оборачивается. Взгляд её встревожен. Губу закусила. Но сзади только нескончаемая разрытая траншея и горбом красная земля из неё. Какой-то старик поднял руку и машет, машет…
То ли ей, то ли нет? Может зовёт, может отталкивает?
Почему же я подошёл? В зимнем автобусе, одетая в тоненькое платьице и кофточку ты напомнила мне о будущем. О нём пока ещё никто не знает. И я не знаю… Слышите? Всё громче, громче кричит птица Зиз.
Пора!
1.
Чёрная корова-ночь со звёздами на животе опустилась. От сосцов её, от вымени её духота и влажность. И только тёмная роскошная масса воды, откликающаяся своими волнами на призыв одинокого маяка в в старом Яффо, приносит ветер и облегчение. С женщиной Жанной мы сидели на пляже, опираясь спиной на сложенные шезлонги, и её горячее колено касалось моей ноги. Мы только что познакомились в монструозной центральной автостанции, наполненной бэушными шмотками и дешёвой русской музыкой, и прошли, раздвигая ночь плечами, по улице, названной в честь английского генерала, к морю. Купили две бутылки холодного росистого пива. Сели.
– Что такое Хайникен? – Я спросил.
Жанна искоса посмотрела и облизнула губы.
Хайникен, не Хайникен, какая к чёрту разница? Я поцеловал Жанну и она ко мне придвинулась. У Жанны были маленькие тёплые груди и весьма удобная короткая юбочка для последующих действий. Я так скажу, в Тель-Авиве всё просто. Поэтому Хайникен, не Хайникен, какая к чёрту разница?
