Кровь застилала глаза, кожа лоскутом свисала со лба. Пройдись лезвие чуть ниже, я бы попрощался с правым глазом. К горлу подкатил тошнотворно-сладкий спазм, и меня покинул пирог с грушей и сыром бри, коронное блюдо Большого Сэма. Ошметок оттягивал бровь и покачивался. Надо было его оторвать, пересилить себя! Бросить подальше. Они бы кинулись на него, как свора собак, а я бы убежал.
Куда я бы убежал? Стартанул отсюда, с пустой улицы… нет, не пустой, переполненной моим страхом и болью… до самого дома. Не до временного пристанища в мотеле городка Рэйвенс Фейр, а до своего маленького двухэтажного домика на окраине Вермонта. Я бы забился в спальню и сидел там, претворяясь, что никогда не работал в полиции, никогда не путешествовал дальше границ родного города, никогда не полз по темной улице, захлебываясь кровью, соплями и молитвами. Нога волочилась, перед глазами окровавленный метроном плоти отсчитывал последние минуты. Глухие дома смотрели молчаливым интересом темных окон. Они не собирались беспокоить хозяев очередной смертью, но запоминали, впитывали стенами дурман моего отчаяния.
Столько свидетелей, и ни один не даст толковых показаний! Я бы их расспросил! Я бы их всех расспросил!
Маленькая рука ухватила меня за брючину, нож пронзил раненную ногу. Я упал и услышал, как разорвало сухожилия, закряхтел асфальт, как излилась черной рекой по белой рубашке кровь. Я закрыл глаза.
Они карабкались к лицу.
– Мама хотела остаться с нами, – нож погладил щеку почти ласково, лезвие перебрало волоски трехдневной щетины, подобралось ко рту.
– Я не должен был брать это дело. Не должен был приезжать в Рэйвенс Фейр. – плакало мое тело, а я лишь мычал и давился густым и горьким расплавленным металлом, резким взмахом заполнившим рот.
Агония вытравила ночь и заполнила мир алым. Последняя мысль скользнула по спящей улице: «Секрет моего пирога в сыре бри. Я кладу его в карман, но никогда в пирог». Мысль хрюкнула смехом Большого Сэма, поворачивая на перекрестке. Я поплыл следом и задохнулся от несправедливости. Из всех дорогих сердцу образов перед смертью меня посетил пиро…
– Обманщица! Она обманщица, – детский крик набирал силу, перекрывая гул неодобрения, – Я видел, у неё губы шевелятся!
Билли поник. Ножки безвольно опустились, пальцы рук растопырились в защитном жесте. Он походил на её душу, забившуюся в самый дальний угол. Мэри Шоу спряталась за Билли, но ширины клетчатого пиджачка не хватало, чтобы скрыть взбитые в высокую прическу волосы.
– Не надо, прошу вас! – плакали Мэри и Билли общим голосом.
Зал сотрясал кулаками, обратился в многоконожку, обернувшуюся вокруг арены. В беснующуюся многоручку. Зрители кидались билетами и брошюрками с программой представления, рассыпали попкорн, выплескивали яблочный сидр и ядовитую слюну на соседей. Билли дрожал, её маленький мальчик боялся громких звуков. Она так долго уговаривала его выйти под пристальные взгляды.
– Они скоро разойдутся, – прошептала Мэри. Но Билли не ответил, даже головы не повернул. Он не сводил взгляда с мальчишки в красной кепке, сидевшего в мягком кресле, ногу на ногу. Мальчишка выставил вперед подбородок, скривил губы в довольной улыбке. На левой щеке в довольном румянце перекатывалась ямочка. Руки злой мальчишка сложил на груди.
Сегодня он был головой многоножки.
Мэри думала затолкать Билли за стул, спасти от людей, собравшихся вокруг них темным и тесным кольцо, но вместо этого сама уместилась за узенькой спиной Билли и затравленно глядела через его плечо на освистывающую их публику.
А Майкл Эшен, так звали злого мальчишку, откровенно скучал. По лицу легко читалось, без каких-либо выдающихся способностей физиогномиста, что ему хотелось на реку к друзьям, к долгожданному прыжку с Утёса. Он представлял как прыгнет: поджав ноги, скрестив руки, с оглушительным улюлюканьем, как настоящий бесстрашный индеец восьми лет от роду. Ему же как раз исполнилось восемь. Утёс приманивал мальчишек Рэйвенс Фейра, прошедших этот рубеж. Они сигали в реку ногами, головой, бомбочкой, с разбегу, кувырком. И омут принимал загорелые худые тела, на миг обращая мальчишек в рыбок, ловких и быстрых, выбирающихся на противоположный берег на четвереньках, словно совершавших переход от водоплавающих в сухопутные. Мальчишки эволюционировали за время прыжка из малышей во вполне себе взрослых. Эволюция занимала всё лето – лучшее время года, а после и лучшую часть жизни – с Утеса прыгали лет до семнадцати. Сегодня в честь дня рождения Майкл Эшен должен был прыгнуть в воду первым, но родители вздумали притащить сына в цирк.
«Тоже мне, цирк, – дулся Майкл, отворачиваясь от дрессированных пуделей, – ни одного уродца».
– Не болтай ногами, – шипела мать. Она вынарядилась в голубое платье с зелеными листьями на лифе и сияла неснимаемой улыбкой.
– Скука, – заявлял в ответ Майкл, – Ску-ка! Купишь потом сахарную вату, мам? Маам?
– Смотри, Майкл, клоуны. До чего смешные!
Мать умела делать вид, что не слышит просьб. Она указывала на сцену, разве что не подпрыгивала, тыкала пальцем и громко дышала. Делала все, чтобы не слушать сына. Обычно приходилось нудеть час-другой, пока не сдавался отец. Отец сидел слева и запивал представление сидром. Его не вдохновляли пудели. Собаки скакали по желтой тряпице, прикрывавшей борт вокруг арены, неуклюже пролетали через обручи, с которых давно ссыпались блестки, лаяли цифры. Мать аплодировала на их жалкое «гав», отец фыркал и Майкл тоже фыркал – не отличишь от старшего Эшена.
