(в порядке появления)
Маркиза – кошка.
Корней Петрович Ропоткин – хирург и судмедэксперт
Воркунов Степан Степанович – сержант милиции, водитель.
Ракитин Николай Иванович – капитан милиции, опер
Резников Виталий Владимирович – следователь прокуратуры.
Сергиенко Борис Федорович – криминалист-эксперт.
Баклашова Надежда Ивановна – убитая
Петренко Валентин Иванович – минфин Волчьей Дубравы
Бахмагузин Сергей – шахматист
Соколов Иван – тож
Морозовский Дмитрий – тож
Алексей Васильевич – главный врач
Иван Харитонович – больничный сторож, основатель движения «Босиком для пользы».
Харитониха, его жена
Вильгельм Соломонович Нафферт – полковник в отставке
Ефим Тимофеев, Фимка – водитель «скорой помощи».
Анна – фельдшер.
Баба Настя – санитарка.
Федор Федорович Беркутов-Белопольский, «Фе-Фе» – невропатолог.
Виктор Петрович Любавин – стоматолог и начмед
Володя – сосед, добрый человек.
Вера, его жена
Маркиза, как всегда, первой услышала шум мотора. Подняв голову, она запустила коготки в мое бедро.
Я снял ее с колен, поставил на пол и подошел к окну.
Едут, голубчики. Свет фар, пока далекий, обещал бессонную ночь.
Удачно, что не ложился – не нужно вставать и одеваться.
Вторая удача – чайник горячий. Налил стакан кипятку, высыпал две ложки «Чибо» и пять – сахара. Смесь номер один. Сахар – он для головы полезный, для той, что ночью не спит. Смесь номер два – утренняя, в обратной пропорции.
Сейчас и я слышал машину. Половина второго. По московскому времени разгар гулянки, а по сельскому – глубокая ночь. Все кругом спит, лишь мы с Маркизой не спим. Я книгу читаю, занятная попалась, Маркиза мышей дожидается.
Машина подъехала совсем близко. Мотор стих, зато дверь хлопнула, что выстрел, сухо и громко.
Я, прикрутив фитиль лампы, глянул в окно. Луна хоть и на ущербе, но светит честно – когда тучи позволяют.
Нет, это была не больничная машина. Милицейский «УАЗ» с мигалкой. Мигалку, правда, выключили. Или сама сломалась.
Сержант постучал в дверь совершенно не по-милицейски, деликатно, тихонько. Знает, что не сплю – свет-то горит.
Я прошел крохотным коридорчиком.
– Привет, Степаныч! Что там у вас?
– Дела наши, Корней Петрович, известные.
И вопрос свой я задавал не впервые, и ответ слышал многажды. Известные, какие же еще. Будь это машина больничная, тогда возможны варианты: ущемленная грыжа, аппендицит, ножевое ранение, прободная язва, перелом, мало ли что с человеком случается.
Милиция же по ночам зовет меня только на труп.
Я быстро допил кофе. Мертвые хоть и не торопятся, а и мешкать не дают. Затем подхватил чемоданчик судмедэксперта, немецкий, правильный.
– Иду. Ты, Маркиза, дом сторожи.
Кошка хвостом хлестнула себя по бокам. Сердится.
Дождя не было третий день, но грязи оставалось изрядно, хоть продавай. Хорошо, лето. Осенью грязи больше, да еще стынь. А сейчас тепло. Глядишь, день-другой, все подсохнет, тогда хоть в туфлях ходи, по-городскому.
Я сел рядом со Степаном.
– Куда едем?
– В Волчью Дубраву, Корней Петрович.
– Что ж сразу не сказал? – Волчья Дубрава лежала в тридцати километрах, по нашим дорогам часа полтора. Пропала ночь.
– Говори, не говори, ближе не станет.
Мы поехали.
Кругом тьма. Электричество отключили. Лишь пару раз мелькнули тусклые огонечки – полуночники переводили свечи либо керосин.
– Кто там, на месте?
– Ракитин с группой. Виталик и Сергиенко.
Ага. Могучая кучка в полном составе.
Мы выбрались на шоссе. Десять километров приличной дороги промчались мигом. Потом свернули на Каменку, восемь километров дороги поплоше. И затем – уже на саму Дубраву, двенадцать километров грунтовой безнадеги.
Я оказался прав – приехали в три пятнадцать.
Месяц картинно висел меж звезд. Скоро светать станет. Ночь в июле только шесть часов, пришла на ум старая песня. На стихи Расула Гамзатова – тоже вспомнилось. В четвертом часу ночи какая дичь не вспомнится!
Фары высветили первые избы. Куда нам?
Мы остановились перед добротным двухэтажным домиком. Видно, крепко живут. Точно – наш! Тускло светились окна, да еще лучи фонариков рыскали внутри. Тоже без электричества. Весь район учат.
– Сюда, Корней Петрович.
– Ты прежде бывал здесь?
– Я везде бывал. Тут – в позапрошлом годе, – но причину не сказал. Степаныч, в отличие от меня, в четвертом часу человек неразговорчивый.
Во дворе дома стоял другой «Уазик» – тот, на котором прибыла могучая кучка.
Мы прошли в дом.
Я долго мыл сапоги в нарочно на то поставленном у крыльца корыте. На диком Западе у входа прежде ставили коновязь, а у нас корыто. Очень уж земля богата плодородным элементом.
Но как ни мыл я сапоги, а снял их на крыльце. С собою культурный человек из штатских непременно туфли носит – таково мое правило. Следов меньше остается.
Милиция же подобных правил не держалась: знаки пребывания виднелись в свете китайского фонарика, которым освещал путь сержант. Я вытащил свой, немецкий, с галогеновой лампочкой и лучшими в мире щелочными батарейками. Сам себе подарил на Новый Год, штука в наших палестинах архиполезная.
Дом был велик – по моим понятиям, разумеется. Метров по двести каждый этаж. Квадратных. А вот во дворце Ольденбургских, что поблизости, в каких-нибудь сорока верстах, так и погонных метров поболее будет.
