Десять лет тишины.
По утрам страшно и хочется плакать.
Серый пасмурный рассвет тускло проглядывал сквозь пыльное оконное стекло. Ночные тени отступали, расползаясь по темным углам, прячась за шкаф и под кровать, скрываясь между книжных страниц. Дневной свет неторопливо проявлял узор на старых выцветших обоях, которые когда-то может быть и были зелеными, а теперь местами покрылись желтоватой плесенью, а по углам отклеились.
Западную стену, что оставалась темной даже в ясные дни, «украшало» мокрое пятно необъяснимого происхождения. Пятно это, формой и размером походившее на отпечаток ладони, постоянно сочилось бурой вязкой жидкостью, потёки которой сползали до щелястого деревянного пола. На кровати, находящейся около той жутковатой стены, лежала моя парализованная мать.
Я валялась на своей кровати, не мигая пялясь в окно. В поле зрения попадал малоинтересный пейзаж: наглухо затянутое тучами небо и затопленный осенними дождями луг. Я смотрела в окно только по той причине, что там было светло, там был живой мир, отличающийся от могильного мрака, сырости и затхлости этой комнаты. Я вглядывалась в пейзаж за окном, но холодящий страх оставался внутри меня. Пытаясь понять причину страха, я прислушивалась к ощущениям собственного организма. Ледяное оцепенение сковало мое тело. Я боялась пошевелиться. Вернее, боялась, что пошевелиться не получится. Слабый, еле ощутимый, редкий стук сердца… а что, если он мне мерещится? Нет, не может быть. Я жива.
Глаза устают и начинают болеть, но я боюсь закрыть их, страшно вновь провалиться в бесформенный, зловонный, извивающийся, змеиный и шипящий кошмар, который постоянно настигает меня перед рассветом.
Но на рассвете становится еще хуже. До сих пор не могу привыкнуть к этой тишине. Я напрягала слух в надежде уловить хотя бы малейший звук. Писк запоздавшего комара, шорох мыши на кухне, шум ветра в кроне чахлых деревьев хилого сада, окружавшего этот полуразвалившийся дом. Спокойное дыхание спящей матери, ее пробуждение и просьба дать ей стакан теплой воды с лекарством, да хотя бы упавшая с потолка капля – любой звук принес бы жизнь в мой разум. Но ожидаемого звука не было. Больная мать дышала настолько тихо, что услышать дыхание можно было лишь вплотную. Сказать она ничего не могла: болезнь наложила печать немоты. Когда ей что-либо требовалось, она издавала мычание, похожее на стон. Но обычно я кормила и поила ее, что называется, по часам.
Кстати, о часах. Они не тикали. Стрелки на круглом циферблате допотопного механического будильника передвигались абсолютно беззвучно. Нужно узнать время. Чтобы взглянуть на часы, необходимо повернуть голову. Но я продолжала глазеть в окно, пока до меня не дошло, что мир там, снаружи, также мертв. От осознания этого мое сердце испуганно заколотилось. Нужно самой породить звук, начать движение, быть живым существом в этом застывшем мире!
Я резко села. Кровать тут же отозвалась скрипом пружин. Всё нормально, всё нормально, всё хорошо, всё так же бессмысленно, как всегда. Начинается очередной никчёмнейший день моего бесполезного существования.
Я не приношу пользу обществу и даже не стремлюсь к этому. У меня нет ни друзей, ни знакомых, мой единственный родной человек – мать в состоянии «овоща» – не вызывает никаких теплых чувств, скорее раздражение. Уж померла бы наконец, хватит мучиться, за что ей такое наказание. Куда проще взять нож или топор, и прекратить ее страдания, всё равно надежды на выздоровление нет. Это поначалу я что-то делала… когда надежда была. Надежда на благополучный исход… что опять мы будем бегать вместе по лесам, за грибами да ягодами, заниматься огородом, по субботам ездить за 70 километров в ближайшее село на вечера культуры. Болтать, играть, читать книги… этого больше не будет. Никогда. Никто еще не умер, но потеря уже свершилась. Когда я думала об этом, в груди что-то сжималось, к горлу подкатывал ком, глаза щипало, но слезы не появлялись. Казалось, будто они копятся внутри, чтобы когда-нибудь пролиться водопадом. А пока я зависла в ожидании перемен, которые обязательно произойдут.
И снова тихо. Но теперь тишина не пугала. Я уже не хотела нарушать спокойствие замершего дома. Встав с постели, я осторожно, чтобы не заскрипели половицы, приблизилась к матери. Ее глаза на очень худом, осунувшемся лице, были открыты и неподвижно смотрели в одну точку. Наверное, ей тоже страшно: она слепа уже несколько лет, она даже спать может с открытыми глазами, но я регулярно на ночь опускаю ей веки, однако наутро снова приходится наблюдать эти белесые зрачки.
Согласно ежедневному распорядку, я убрала одеяло и осмотрела больную. За долгие годы полной неподвижности женщина сильно похудела, мышцы конечностей атрофировались. Серая кожа была грубой и твердой на ощупь, словно старая мозоль. Хорошо что прошли те синие пятна и страшные смердящие язвы на спине и ягодицах. Я нечасто ее переворачивала, оттуда и возникли пролежни. Когда она еще могла говорить, то утверждала, что ей удобнее всего лежать на спине, и просила не трогать ее, так как любое шевеление причиняло ей боль.
