Басир Азар умел устраиваться. В самые жаркие часы в Багдаде, когда в парикмахерскую не совались ни постоянные, ни случайные клиенты, он сам садился в старое кресло, где брили и стригли, оно слегка напоминало зубоврачебное и происхождение свое вело еще со времен Фейсала[1], пережило все военные перипетии, выглядело потрепанным от немилосердной эксплуатации, но все еще монументальным, особенно по сравнению со вторым креслом, современным и казавшимся куцым на фоне этого троноподобного седалища.
Ноги в драных пыльных шлепках Басир ставил на металлическую приступку, отполированную подошвами клиентов до зеркального блеска, на широкий подлокотник водружал стаканчик с чаем и шуршал газетой «Аль-Машрик».
Под высоким потолком вращал кривоватыми лопастями вентилятор. Распахнутая дверь и открытое окно в подсобной комнате должны были создавать сквозняк, но нагоняли внутрь пыль с улицы и запахи приправ с близкого рынка.
Кабир Салим, которого в России зовут Петр Горюнов, изнывал от сорокаградусной жары и безделья. Он лежал на половике на полу в соседней с парикмахерским залом комнате. Во-первых, таким образом пытался охладиться, хотя кафельный пол не источал прохлады, а во-вторых, после контузии, полученной Петром несколько месяцев назад в Сирии, болела спина, и боль отступала только после лежания на ровной и твердой поверхности. Продавленная оттоманка времен все того же Фейсала, стоящая в комнате, никак не обладала этими характеристиками – поверхность ее была кочковатая и пахла давно вытравленными клопами.
Басир читал передовицу на последней странице. Глядя на это, Горюнов невольно вспомнил, как при подготовке в командировку в Ирак, много лет назад, его учили брать газету или книгу как положено – задней обложкой кверху. И листать от последней (для европейцев) страницы к началу. В какой-то момент, когда Петр ехал в московском метро, поймал себя на том, что пытается читать газету не только с конца, но и справа налево, ничего не понимая в получившейся абракадабре. Он вживался в обычаи и манеру поведения долго и мучительно, словно его заставили надеть правый ботинок на левую ногу и так ходить. Однако со временем привык. А приехав впервые в Багдад, завидовал каждому встречному сопливому мальчишке, который с детства впитал обычаи арабского мира – с материнским молоком, со жгучим иракским солнцем и пылью городских и деревенских улиц.
Петр дотянулся до медного блюда, наполненного желтыми сливами, взял одну и метко пульнул ее в Басира. Слива пробила «Аль-Машрик» и вызвала брань иракца.
– Что ты?! Как мальчишка, Кабир! У меня сын был… – Басир вздохнул. – Вы похожи.
– Был? – тихо спросил Горюнов, будто не хотел, чтобы его вопрос услышали.
Напарник не ответил и снова зашуршал газетой. А Петр начал со стоном подниматься. Когда все же встал, поймал на себе сочувствующий взгляд друга.
– Может, тебя растереть? – Басир сложил газету, выбрался из кресла и потянулся. – Впрочем, от контузии мази и растирки не помогают. Я же тебя предупреждал насчет ИГИЛ[2]. Чего тебя туда понесло? Ты вроде не мусульманин. Что головой качаешь? – щелкая шлепанцами по кафельному полу, он приблизился и встал на пороге служебной комнаты. – Ну, пусть и мусульманин, но я не замечал тебя за усердными салятами.
– Твоих коллег из иракской армии я встречал в Сирии предостаточно, – Петр сел на низкий топчан, покрытый серо-бежевым, потертым и не очень чистым ковром, и прислонился к прохладной каменной стене. Он перебирал старые четки из оливы со стертыми бусинами.
– Бывших коллег, – уточнил Басир и засмеялся, показав крупные белоснежные зубы. – Дожили. Не прошло и трех лет с нашего знакомства, и я чувствую, ты вдруг возжаждал откровений.
– Если до сих пор откровений не последовало, то чего уж, – пожал плечами Горюнов, уставившись на муху на стене. Она была довольно упитанная, и Петр справедливо опасался, что муха выжидает удобный момент, чтобы атаковать блюдо со сливами. Они источали довольно сильный аромат, который то и дело наплывал вместе с очередным витком потолочного дребезжащего вентилятора. – Хотя, заметь, я не стал от тебя скрывать, что эти месяцы провел не во Франции у родственников, а в Эр-Ракке, в самом центре чертова халифата.
– Ая-яй, Кабир, дорогой, я бы поостерегся кидаться такими словами. В Багдаде полно вербовщиков и сторонников ИГИЛ.
– Ну ты же меня не выдашь. – Петр с удивительной меткостью запустил сливой в муху и попал. – Ты ведь игиловцев не любишь, хоть и суннит… Ты старый, опытный лис. Тебе сколько? Около пятидесяти?
Басир потер лоб, словно пытался разгладить лесенку морщин. Смуглый, он выглядел бы довольно молодо, если бы не эти морщины и седина на плоской макушке, которую обычно скрывала гутра.
«Около пятидесяти» – словно эхом отдалось в мозгу Петра. Он все эти месяцы не вспоминал о прохождении полиграфа в Москве, пока выполнял задания еще в России, инициированные ИГИЛ на объекте Марадыковский в Кировской области и MIT в Ханты-Мансийском округе, пока перебирался на прежнее место службы в Багдад…
Полиграфологу тоже было около пятидесяти. Дотошный товарищ попался, с седоватым ежиком волос, сквозь который просвечивала розовая кожа. Он пытался подловить Петра на лжи. Делал это скучно, рутинно. И вот только теперь, спустя время, Горюнов, изнывая от иракской жары, испытал досаду. Она засела в подсознании, как небольшое пятно, оставшееся на бледно-желтой стене от уничтоженной мухи. Горюнова должны, обязаны были проверить в любом случае по возвращении из Сирии, а уж тем более после сообщения о том, что его завербовала турецкая спецслужба MIT. И все же недоверие задевало.
