Думаете, только в затхлых болотах водятся всякие твари и нечисть? Не спорю, – там, где под ношей гнилой, обломанной лесины задыхается лесная жизнь, могут таиться ужасающие тайны. Но поверьте, на, казалось бы, райских, благоухающих поляночках, бывает, таится зло неистощимое.
Представьте, бредете вы с тяжелым рюкзаком по дикому лесу, вымотанные дорогой, исхлестанные ветками, исцарапанные сушняком, опробованные гнусом, с мозолями на ногах и жаждой испить родниковой или колодезной воды, и вдруг перед вами открывается ровнехонькая поляна, усыпанная яркими низкими цветами. Упасть бы, раскинуть руки и забыться.
Поляна дышит, и как гулящая девка, притягивает к себе. Но стоит ступить на этот сочный, мягкий ковер – и пропадете не за грош. Ибо это не поляна, а мираж, скрывающий нечто зловещее. Это толщи вековой мути, заманивающие к себе жертву, чтобы проглотить ее и отправить на днище, где труп человека или животного сохраняется веками, а вот зачем? Здешние охотники обходят это место стороной. Ведь по ночам над болотом полыхают адские огни, а по окраинам – в высокой траве, а по деревням – в черных избах скрываются потусторонние твари. Лучше стороной, от греха подальше.
Рюкзак с вещами я упрятал в одной из заброшенных охотничьих ям, – женщина, с которой я встречусь, не должна их видеть, а тем более к ним прикасаться.
Дом Лукиана и Евлампии я узнал сразу. Как не узнать дом, в который уже сто семьдесят лет никто не входил? В котором двери заколочены еще теми, четырехгранными гвоздями. В котором белые занавески на окнах почернели, как тучи перед дождем.
Да, эта семья жила в нем 170 лет назад, детей у них не было. Юную Евлампию, рано осиротевшую, родственники выдали замуж за ненавистного ей пономаря насильно. Молодожены пожили там недолго, чуть больше года, пока однажды их не нашли мертвыми. Видимых ран на теле никаких. Скорее всего померли они от употребления яда. Священник не приехал, ибо отпевать самоубийц церковь не велела. На погост тоже не понесли, решили похоронить в одной яме, ближе к болоту, где ни у кого не было покосов. Говорят, потом болото начало отвоевывать себе новую землю, так и проглотило камень, под которым покоились Лукиан и Евлампия.
С тех незапамятных времен дом пустовал. Хотя люди замечали, то тусклый свет лучины, то голоса, будто муж с женой ведут беседу, то стуки какие-то, будто конь стучит копытом.
К скрежетам, скрипам, завываниям, верезжаниям, гиканьям, хныканьям, стенаниям, вскрикам, скулежу, шепоту, лязгу и клекоту уже привыкли.
Но по утрам и вплоть до ночи вновь наступала тишина. Сколько ходили смотреть: двери и ставни оставались заколоченными, пыль не тронутой, а трава не примятой.
…Я знал, с кем меня ждет встреча, – не знал, чем она закончится.
Двор зарос сорняком, колючим кустарником, где даже волки не погнушались устроить волчье логово.
В таких домах на Севере обитают ведьмы. А у ведьмы собаки нет, а если будет, то набросится без лая, чтобы вырвать у жертвы кадык.
Стучать железным кольцом в дверь нельзя, созовешь всю нечисть. Деревянная лестница, отделявшая подклет от сеней, рассыпалась трухой. Дверь в горницу приоткрыта. Тронул, завизжала на ржавых петлях.
– Тебя черт принес? – раздался женский голос.
Промолчал. Поставил свой знак на дверь, вошел, поклонился и сказал тихо: «Спорина в квашню!»
В светильниках горели лучины, – пламя в тревоге затанцевало. Чужеродная тень пробежала по некрашеным почерневшим бревнам стены.
– Ветер больно едкий, закрой дверь, – голос женщины был заигрывающим.
Женщина стояла посреди избы, согнувшись над квашней, – едва она выпрямилась, как ее обнаженные груди, как два независимых от нее существа, потянулись в мою сторону или мне так показалось. Но соски ее набухли. До чего же она себя довела!
Мой внимательный взгляд на ее трепетное тело, от нее не ускользнул. Прищурила глаза, и смотрела мне под ноги, как провинившееся дитя. Ее изможденная спина так и не разогнулась до конца. Я даже подумал, не старуха ли передо мной.
– В сенокос-то чего не приходил? Сенокос-то хорош был по лывам.
– Ждала?
– Такого гостя я всегда приму.
Она кидала взгляд по разным углам избы, поочередно снимала с рук, словно перчатки, белые комья теста, бросая их в деревянную квашню. Глаз на меня не подняла, избегала встречи взглядом. Покрутила головой, будто отмахивалась от мухи, задрала вверх руки, и вновь подсыпала щепотку муки в медленно оседающую массу, отмеченную вмятинами от ее длинных пальцев.
– Мужская рубашка у тебя, Евлампия!
Я произнес ее имя, хотя не был уверен, что она откликнется.
И опять коварная улыбка.
Но за ней не было стены. Я обошел ее, держа в кармане дулю.
Обернулся, а спина ее из теста. Тронул – вздрогнула. Значит, тесто почудилось.
– Не живой, а дышит, – загадка моя тебе.
– Давай разгадаем другую твою загадку. Как пропала Веселина?
Женщина стала спешно закутываться в свою накидку.
– …В четверг молотили в четыре цепа. Первая несильно махнула Златослава, за ней поправила платок и стукнула Веселина, потом для храбрости, чтобы войти в ритм, ударила Купава. Ее поджидала Афимья, как же азартно она взмахнула цепом, а за ней, уже крепко ударила опять Златослава, и цепы начали ритмично бухать в темноте.
