Она встает – взгляд устремлен в пол. Покачиваясь на нетвердых ногах, держится за спинку кровати. Комната ходит ходуном. В воздухе висит рвотный запах. На коврике перед кроватью – кусочки пиццы, покрытые слизью желудочного сока. Она прикрыла их туалетной бумагой, чтобы не так бросались в глаза.
В желудке пусто, но болезненные спазмы продолжаются – это рефлекс. На хлопковом постельном белье в сине-белую полоску пятна рвоты, но она их не видит. Она трясется в ознобе, а некоторое время спустя – минуту или, может, час – по спине и лбу бегут ручьи пота. Бедра становятся липкими, простыню хоть выжми. Она стучит зубами. Ей кажется, холод начинается где-то в сердце и с кровью распространяется по всему телу.
Это и есть ад. Мысли появляются и исчезают, так что она не успевает их регистрировать. Наконец поднимает голову, моргает и фокусирует взгляд.
За окном жухлая трава да островки поросших мхом камней на глинистом поле, тянущемся до самого леса. Земля не может впитать столько влаги, поэтому в углублениях образуются покрытые льдом лужицы. На них остатки снега, который шел в начале декабря, и ни малейшего шанса, что Рождество будет белым и красивым.
Там ранний вечер, но небосвод вздымается у горизонта, словно гигантская мутная декорация, которую нарисовал ребенок плохо промытой кистью. Серый свод выгибается над пятью деревянными домами и немногими деревьями, уцелевшими после вырубки леса.
Она в последний раз смотрит на этот безжизненный ландшафт.
Снова подступает тошнота – внезапно, как удар в живот. Она стонет, наклоняется вперед. Комната вокруг начинает вращаться все быстрей и быстрей. Она отпускает спинку кровати и ковыляет в сторону ванной. Потом слышит жалобный монотонный скулеж. Неужели это она издает такие звуки? Нет, должно быть, в комнате есть кто-то еще. Но она не оборачивается, бросается вперед, всем весом налегая на дверную ручку.
Ей нужно ухватиться за что-то твердое, потому что дрожь в теле не прошла. Никогда еще она так не мерзла. Она вваливается в ванную, закрывает дверь и опускается на колени. Подается вперед, не вставая, и дотягивается до крана.
Сидя на унитазе, слушает журчание воды. Отдаваясь эхом в висках, этот звук перерастает в страшный грохот, который наполняет ее целиком и лишает рассудка. А потом в нос изнутри снова ударяет запах рвоты. В горле жжет желудочный сок, и она вдруг понимает, что плачет, всхлипывая. Почему она раньше этого не замечала?
Она как будто не владеет собственным телом, и это пугает ее больше всего. Рот открывается, слюна струйкой стекает на подбородок и шею, и она кричит, глотая слезы. Почему же ничего не слышно?
Беззвучный крик оборачивается новыми болезненными судорогами, и она задыхается. Потом в глазах темнеет, и она падает с унитаза на кафельный пол. Тупая боль в плече на мгновение возвращает ее к действительности.
Мир снова становится осязаемым, обретает твердые формы. Она ложится в позу эмбриона, подтягивает колени к подбородку и плачет, теперь спокойнее. Отчаяние сменяется чем-то более глубинным и менее острым – тем, что можно назвать подавленностью или тоской.
Такой тоской, за которой больше ничего не может быть.
Ноги ледяные, как будто она провела ночь на улице. Она берется за бортик и поднимается на колени. Воды в ванне чуть больше половины. Она переваливается через бортик, словно ползет по полосе препятствий. Ценой неимоверного усилия, но ей удается встать на ноги. Горячая вода достает почти до коленей. Она с трудом сохраняет равновесие. Майку она так и не сняла – боязно оставаться голой, когда трясет от холода. Она закрывает глаза.
Что она слышит?
Нескончаемое журчание и звук, с которым струя разбивается о поверхность воды. Слышит ли она, как гудят трубы в стене? Или как открывается и снова закрывается дверь ванной? Этого она не знает.
Она хочет выключить кран и наклоняется, но теряет равновесие и падает вперед, ничего не успевая понять. Ударяется о смеситель височной костью и падает в ванну.
Она мертва. Кровь из проломленной головы похожа на красную шелковую ленту, медленно разворачивающуюся в воде.
Она лежит на животе, лицом вниз. Майка в голубую полоску обернулась вокруг тела, и это придает ему по-детски трогательный вид.
Отчего картина становится еще трагичней.
