Пролог
Калифорния. 2004 год
В волшебных стран неведомом просторе,
Безгласный, бессловесный, безъязыкий,
Влачусь, – но свежесть внешнюю почуя,
От тяжких уз освобожусь я вскоре!
Дичь отыскав в листве густой и дикой,
Взыграв душой, за крылышко схвачу я!
Э. Т. А. Гофман.
Житейские воззрения кота Мурра
«…и не сомневайся, ты обязательно сыграешь свою роль – блестяще сыграешь! – и ждать осталось, смею надеяться, не так уж и долго.
Не долго! Не долго – это, если глядеть на календарь, на крошечные циферки, в которые упакованы, сжаты дни и ночи, дни и ночи без тебя, моя любезная подружка. Дни и ночи без тебя, радость моя, Сабина.
О, ты права, ты совершенно права, мне не в пример легче. Мои дни и ночи сворачиваются в тугие рулончики – привычно и покорно, словно ковровые дорожки, устилающие лестницы в богатом доме, когда хозяева надолго или навсегда покидают свое жилище, или словно папиросы в старину, что набивались вручную, – их следовало наворачивать на палец. На излете дня, размышляя и оценивая происшедшие события, часто курьезные, изредка немного (не волнуйся! Совсем немного!) опасные, я будто бы беру особые остро наточенные ножницы с истершейся позолотой на кольцах, отрезаю кусочек шуршащей папиросной бумаги, сворачиваю папироску и выкуриваю ее, а что не докурилось, сжигаю в пепельнице. Вот и день миновал, оставив терпкий привкус, и легко дымится, дотлевая, и развязка моего романа все ближе и ближе.
Не знаю, вот не знаю, понадобишься ли ты мне в Нью-Йорке, сокровище мое. Я весьма ценю проявленные тобою ради меня, недостойного, авантюрные склонности, а также твою готовность прикрывать (как я понимаю, в смысле и прямом, и переносном) мне спину. Но напомню тебе: моя скромная спина становится гораздо более заметной, когда ее прикрывают, и подобное действие в настоящий момент было бы весьма нежелательно. Поэтому оставайся пока в Пасадене, обживай свою обретенную – пусть на время – „раковинку“ и не заблудись в ее винтовых переходах, не потеряйся. Беда будет искать тебя снова! У тебя ведь, как выяснилось, манера исчезать на полжизни, негодница…»
По поводу внезапных исчезновений… По поводу внезапных исчезновений – возмущенно поджала губы Сабина и даже перекосила их на сторону, прокручивая колесико «мышки», – так вот, по поводу внезапных исчезновений – не вам меня упрекать, герр Гофман. Известно, кто из нас более горазд на подобные трюкачества. «Не заблудись в винтовых переходах!» Герр Гофман в своем репертуаре!
Затейливый и несколько претенциозный коттедж, который он снял для Сабины на неправедные (что уж греха таить) свои накопления, так и назывался: «Раковина», и построен он был в точности так, как моллюск выстраивает раковину, – по кругу и с перегородочками. И гулким этот дом был, словно раковина, в которую трубят Посейдоновы герольды; и звон тяжелого столового мельхиора и тонкого хрусталя, наполненного хмельным калифорнийским соком, здесь звучал по-особому – призывно и тревожно; и лестнички понаделаны сплошь винтовые. Две деревянные на второй этаж, и сквозь их лаковое покрытие просвечивали неровными, капризными концентрическими разбегами годовые кольца. Одна металлическая ажурным драконом вползала на плоскую крышу под высокий парусящий тент, и еще две с радужной побежалостью на широких перилах неизвестного материала натекали по обе стороны дома ленивыми овалами с галереи второго этажа на дорожку, вымощенную розоватым ракушечником, что обегала дом со всех сторон.
Крошечное патио, перекрытое поверху широколистной ползучей растительностью, тоже представляло собою нечто вроде обители моллюска, мягко скругленной и увлажняемой меланхоличным фонтанчиком, ниспадавшим в маленький бассейн. Фонтанчик Сабина не жаловала и почти всегда отключала, чтобы не нагонял тоску, а в тесноватом белостенном бассейне нередко освежалась с наступлением настоящей жары.
Цвели и благоухали апельсиновые деревья, и с большой цветущей ветки, что стояла в узкой стройной вазе на рабочем столике, облетали лепестки и засоряли компьютерную клавиатуру. Сабина сдувала их вон, но вазу переставить ей было не догадаться. Она и вовсе забыла о ней, об этой вазе, не замечала ее, и лепестки летели как бы из ничего, из ниоткуда, и вели себя персонажами сна, неуместности которых нимало не удивляешься, а как удивишься, так и проснешься…
Сны… Сны ее в последнее время тоже шли по кругу, заплетались, пересекались и финишировали там, откуда изошли, – в поводе, послужившем к их началу. Они не разрешались итогом, а потому и вещими не были.
И это все дом. Он мал, с виду не больше раковины крупного наутилуса, если смотреть с шоссе через лужайку. Но здесь бродишь и бродишь тем же путем, что прокладывает себе сновидение, и требуется приложить волевое усилие, чтобы проснуться и перестать подниматься и спускаться по всем по порядку лестничкам, пересчитывать ступеньки, раппорты бледного орнамента на обивке стен и зеленовато-голубые пятна света, просочившегося сквозь шторный шелк. И все это по нраву, это умиротворяет, это ее дом, ее раковина… Ее безысходный рай. Ее узилище.
Сладкоречивый негодяй, ее возлюбленный, прекрасно, оказывается, знал, как не позволить ей следовать за ним и удержать ее на месте, не пользуясь замками и затворами. Он поселил ее в доме с колдовским пространством, в котором маршруты текли по замкнутой спирали. Он не учел лишь одного – необходимости время от времени выезжать за продуктами. Вот уж была мука менять просторный пеньюар на тесные по моде бриджи и майку и пересекать лужайку по направлению к навесу, под которым кое-как умещалась машина! И ехать к ближайшему супермаркету, и наспех (скорее бы домой) загружать тележку тем, что под руку попадется. А потом с утра проклинать свою поспешность, так как вместо кофе куплен растворимый гранулированный чай – невозможная гадость.
