Мой дедушка по материнской линии, Васильев Гурий Васильевич (1931-1998г.г.), писатель, баянист и просто душевный человек.
В 1985 году слесарь-сантехник Ленинградского аккумуляторного завода, ребенок, переживший Великую Отечественную Войну и знакомый с многими ветеранами войны, которые рассказывали ему свои истории, потому что дедушка был простым и искренним человеком, многим нравился. И он никогда не боялся учиться чему-то новому.
Хочу поделиться с Вами его рассказами, услышанными мной в детстве, чтобы Вы тоже смогли с ним познакомиться, и он был бы очень этому рад.
Часть рассказов были ранее опубликованы отрывками в разных выпусках советской газеты "Энергия" в 1985 году.
Это произошло в 1970 году, в первые дни моего поступления на Ленинградский аккумуляторный завод. Мне дали слесарный инструмент и послали в цех 1 на намазочный участок, чтобы устранить там простейшую неполадку конвейера первой машины.
Когда я приступил к делу, то заметил за своей спиной человека в рабочей спецовке: маленького, полного, с респираторной повязкой на круглом лице. Он внимательно и, как мне показалось, с иронической улыбкой наблюдал за моей работой. Мне тогда хотелось сказать: «Да поди ты прочь! Не мешайся…». Но я промолчал, потому что работа у меня затягивалась, а конвейер, как мне было известно, долго ждать не мог. Я растерялся, энергично крутил ключами, но от этого дело не улучшилось. Тогда я услышал за своей спиной четкий голос:
– Э! Да ты, парень, ещё и ключами не умеешь, как следует владеть! Дай-ка попробую, хотя и не слесарь.
Я почему-то послушно отдал свои инструменты совсем незнакомому человеку, который с минуту что-то крутил, вертел, и – конвейер заработал. Мне, конечно, стало страшно неудобно за своё неумение, я стоял в стороне, потерянный, в непонятном оцепенении. Шумели моторы, люди пробегали мимо, не обращая на меня никакого внимания. Не знаю, сколько бы длилось такое состояние, если бы снова ко мне не подошёл тот человек с респиратором на лице:
– Ничего, парень, привыкай! Сразу всё не раскусить. Небось, новенький?
Я кивнул головой.
– А где живёшь?
Я сказал.
– Оказывается, соседи. Ну, коли так, поднатаскаю… – И его серые глаза уже дружелюбно улыбались. Потом он исчез за клубами густого пара, идущего от сушила. Моё настроение сразу же поднялось, и появилось сильное желание овладеть этой хитрой профессией.
Так произошло моё первое знакомство с намазчиком Василием Демиденко, с человеком, завоевавшим уже к тому времени добрую славу на заводе. Много лет потом приходилось нам с ним сталкиваться по работе, и это всегда шло на пользу обоим. Были если не друзьями, то хорошими приятелями, и часто вместе проводили досуг, уезжая за город за грибами-ягодами или просто на прогулку. А однажды (у нас совпали летом отпуска) он пригласил меня на Псковщину, где проживают его родственники. Там я вдоволь побродил по партизанским тропам, от местных жителей слышал много рассказов об этих на редкость смелых и удивительных «лесных» людях.
Хочу поведать один из них читателям.
***
Старик Семён зачастил на дорогу, что проходила от деревни к его дому и, спускаясь по пригорку, терялась в низкорослых зарослях, подступающих к плотной стене леса. Там, в низине, кружились стаи чибисов и тревожным, плачущим криком давали ему почувствовать, что такое одиночество. Небо было пасмурным, но не дождливым, казалось, застывшие тучи навечно закрыли собой солнце. Ни ветерка…
Неотступные думы преследовали его. Жена Настя так надолго не уезжала из обжитого дома. Привычным было видеть её всегда рядом, на своих глазах. А тут поспешно собралась и уехала к каким-то родственникам, которых он не то чтобы видел – никогда не слышал, и пропала. Как в воду канула.
“Должна вернуться была на третий день, а прошла неделя…” – думал Семён, выбираясь на дорогу. Теперь он решил прогуляться подальше, справившись с домашними делами. Уезжая, Настя дала наказ: “Стеречь дом, никого не впускать!”… Легко сказать – деревня наводнилась фрицами. Попробуй-ка не впусти их, пристрелят, и делу конец. Тогда она ничего об этом не знала. Сам виноват – сначала не разведал.
Семён потихоньку ковылял по дороге, спускаясь вниз к лесу – в том направлении, в котором уехала жена. Одна нога у него была короче другой, и этот врождённый недостаток ограждал его от многих тяжестей войны. Его считали инвалидом и не трогали…
Он и сам словно отгородился от всех и всего, и походил на крота, который вылезает из своей норы разве затем, чтобы только осмотреться и узнать: не скрывается ли где опасность для его личного существования. Даже изба его, как говорится, находилась на отшибе – в стороне от деревни, с добротным участком, садом. И прожил он все свои годы спокойно и беззаботно… и, содрогнувшись, невольно подумал: «и никчемно!».
Его мысли почему-то кружились вокруг себя, чего с ним раньше не бывало, задевали натянутые до предела больные струны, но их он усилием воли и надеждой на что-то незаконченное, сдерживал, чтобы не лопнули.
