Как-то в детстве отец взял меня с собой на крышу только что сгоревшего дома.
Вызов пришел, когда он показывал мне пожарную часть, поэтому я залез рядом с ним на перед нее сиденье пожарной машины и вперился в черную синеву дыма впереди, замирая на крутых поворотах и вздрагивая от оглушительного рева сирен.
Через час пламя было погашено, я уселся на край тротуара, и каждый пожарный почему-то считал своим долгом потрепать меня по голове и угостить хот-догом. Я сидел и наблюдал за их работой, когда пришел отец, взял меня за руку и повел к пожарной лестнице.
Густой дым въедался в волосы, стелился по кирпичам, а мы все поднимались и поднимались. Через разбитые стекла виднелись выгоревшие, обуглившиеся полы. Сквозь провалы в потолке струились потоки грязной воды.
Дом наводил на меня ужас, и, когда мы добрались наконец до крыши, отцу пришлось взять меня на руки.
– Патрик, – прошептал он, – все уже кончилось. Разве ты не видишь?
Я посмотрел и увидел желто-синие стальные небоскребы города, простиравшегося до горизонта. Но под нами была гарь, духота и разруха.
– Видишь? – переспросил отец. – Опасность позади. Мы остановили огонь на нижних этажах. Здесь он нас не достанет. Если загасить все на корню, он не разгуляется и не поднимется вверх..
Он погладил меня по голове и поцеловал в щеку.
Меня била дрожь.
Сочельник, 18:15
Три дня назад, в первую праздничную зимнюю ночь, был тяжело ранен Эдди Брюэр, мой друг детства. Он был одним из четырех человек, застреленных в фешенебельном универсаме. Но не грабеж был причиной случившегося. Убийца, Джеймс Фаэй, недавно поссорился со своей подружкой Лорой Стайлз, кассиршей круглосуточной смены. В 11:15, когда Эдди Брюэр взял спрайт со льдом, Джеймс вошел и выстрелил в Лору, один раз в лицо и дважды в сердце.
Затем он прострелил голову Эдди и спустился в отдел замороженных продуктов. Там увидел пожилую вьетнамскую пару, съежившуюся в молочной секции. Всадив в каждого из них по две пули, Фаэй счел дело сделанным.
Он вышел на улицу, сел в автомобиль, прилепил скотчем к боковому зеркалу судебное постановление, которого добились против него Лора Стайлз и ее семья, повязал голову Лориным лифчиком, отхлебнул виски и выстрелил себе в рот.
Джеймс Фаэй и Лора Стайлз скончались на месте. Вьетнамец умер по дороге в госпиталь самаритян в Карни, его жена – несколькими часами позже. Эдди Брюэр лежит в коме, врачи настроены пессимистически и говорят, что то, что он до сих пор жив, ничем иным, как чудом, объяснить нельзя.
Пресса тут же ухватилась за эти слова. Брюэр, насколько я помню, был отнюдь не праведником, однако стал священником. Правда, в ту роковую ночь он был не при исполнении, да и одет обычно – свитер и кожаная куртка, поэтому угадать в нем священнослужителя было трудновато, впрочем, вряд ли это имело значение для убийцы. Но пресса то ли от атмосферы рождественских праздников, то ли от радости, что в криминальной хронике появилась свежая тема, разыграла эту историю по всем правилам.
Телекомментаторы и главные редакторы газет дошли до того, что связали нападение на Эдди с началом Апокалипсиса, поэтому вокруг церкви в его приходе Лоуэр-Миллз и больницы, где он лежал, было установлено круглосуточное дежурство. Безвестному служителю Господа светило звание мученика независимо от того, умрет он или нет.
Впрочем, все это не имеет никакого отношения к кошмару, свалившемуся на нас два месяца назад, – кошмару, стоившему мне ранений, которые, по уверениям врачей, когда-нибудь заживут, однако правая рука так и не обрела былую чувствительность, а из-за рубцов на лице, которые до сих пор иногда горят, пришлось отрастить бороду. Нет, раненый священник и серийный убийца, очередная «этническая чистка» в бывшей Советской республике, мужчина, обстрелявший клинику абортов недалеко отсюда, или не пойманный пока киллер, расстрелявший десять человек в штате Юта, – все они никак не связаны между собой.
Правда, иногда мне кажется, что все-таки связаны, какой-то невидимой нитью, и, если б нам удалось вычислить, откуда она тянется, и ухватиться за нее, все встало бы на свои места.
Бороду я начал отращивать со Дня благодарения. Первая в моей жизни борода, она вызывает у меня постоянное удивление, особенно по утрам, когда смотрюсь в зеркало. Можно подумать, я по ночам мечтаю о гладкой коже, как у младенца, которого овевают только сладостные ветры да материнская нежность.
Мой офис – «Кензи & Дженнаро: частные расследования» – закрыт. Наверно, в нем сейчас все заросло паутиной, и угол позади моего письменного стола, и стенка за столом Энджи, ушедшей в конце ноября. Я стараюсь не думать о ней. И о Грейс Коул тоже. И о ее дочери Мэй. И вообще ни о чем.
В соборе на другой стороне улицы закончилась месса, и большинство прихожан, обрадовавшись теплой погоде – где-то выше нуля даже после захода солнца, – разбрелись вокруг. Отовсюду раздавались пожелания доброго здоровья и веселых праздников. Погоду, конечно, тоже обсуждали, до чего неустойчива она была весь год: лето холодное, осень теплая, потом ударили холода, ничего удивительного, если рождественское утро преподнесет еще какой-нибудь сюрприз.
