Возраст, как и любовь, скрыть невозможно.
Моя маленькая младшая сестра спала на руках у мамы. Я внимательно смотрела на этот пушистый свёрточек в пелёнках и удивлялась какой микроскопический носик у неё. Малышка открыла глаза. Большие серые глаза. И тоже пушистые. Внимательные и бесконечно добрые. Она смотрела прямо на меня.
– Вот, Алла, это твоя сестра. Как ты хочешь её назвать?
В мою детскую, и, наверное, одинокую жизнь вошла новая родная девочка, которой суждено было стать моей младшей сестрой.
– Ира. Я хочу, чтобы её звали Ира.
Конечно она была смешная и удивительная, восхитительно удивительная. А смешная, потому что маленькая. И её очень хотелось потрогать, и поцеловать, и погладить. Розовый ребёнок в милых складочках на пухленьких ручках и ножках нежно барахтался в пелёнках.
Итак, моя жизнь разделилась на неосознанное детство без сестры и, вдруг ответственная жизнь, когда ты – старшая сестра.
Когда малышка простудилась, и мама начинала её усердно лечить, то Ируська плакала ещё до того, как ей ставили горчичники. И причитала, что ей уже печёт. Я упрашивала маму, чтобы и мне поставили горчичники за компанию, и пыталась убедить сестру, что это очень даже хорошо. И совсем не печёт, а немножко щекотно.
– Это от твоих щекотно, а от моих печёт, – плакала Ируська.
– Так давай поменяемся: я возьму твои пекучие, а тебе приклеим мои щекотные, – предлагала я бартер.
Мы менялись, нервно обговаривали новые ощущения, пытаясь понять разницу, пока вдруг Ируська не начинала реветь снова.
Мне нравилось смотреть, как мама купала её. Маленькая сестра становилась весёлой и беззаботной. Вода – её стихия. Пухленькими ручками Ируська шлёпала по воде, старалась взять её в ладошки, хотела словить мыльные пузыри, приходя всё больше в восторг от этой мокрой возни. Мама закутывала малышку в большое махровое полотенце и усаживала на родительскую кровать. Выглядывало только счастливое личико с ямочками на щеках.
– Ируська, попробуй мороженое, – предлагала я в кулачке густую мыльную пену. Она доверчиво попробовала и стала плеваться, тереть глаза и дошло до волос. В результате купание повторилось, а я отправилась в угол. Так я продлевала любимое для малышки пребывание в воде.
Вскоре Ируся пошла в садик. Мы вместе в него ходили. Я в старшую группу, а сестра в младшую. Садик был рядом с нашим домом. Когда нас выводили на прогулку, то с детской площадки мы видели наш двор. Ируська прибегала ко мне и восторженно сообщала, что видела в нашем дворе папу или маму. Это означало, что нас скоро позовут домой. В положенное время родители просили воспитателя, чтобы нас отпустили домой и мы, дружно взявшись за руки, маршировали в свой двор. Дети, за которыми ещё не пришли, кричали нам во двор, чтобы мы возвращались. Но, мы важно отвечали, что нас уже забрали и вернуться сможем только завтра. Это был такой ритуал и был он только у нас.
В мои шесть лет я томилась первой любовью к своему соседу Саше Гравчуку. Накрыло меня с головой. Его небесного цвета глаза смотрели прямо в мою детскую душу и заставляли биться сердечко трепетно и учащённо. Дома я смотрела на родителей и маленькую сестру и удивлялась сама себе. Ведь я их так люблю, но Сашу я любила больше. И это осознание такого внезапно сильного чувства к соседскому мальчику удивляло меня и пугало. Со временем я привыкла к этой любви и немного успокоилась. А через несколько лет я отметила для себя, что уже любви нет. Садик, конечно хорошо, но мне пришла пора идти в школу.
В школе всегда трудно. Учиться всему с нуля, формировать из себя Человека Разумного – это титаническая работа. Я застала то время, когда в своём первом классе дети писали чернильными ручками с пером. И в школу носили чернильницы в миниатюрных сумочках-чехлах на длинной верёвочке. Это нечто! В тетрадках обязательно была «промокашка» – специальный лист для промокания чернил после написания. Мне промокашка представлялась бархатной салфеткой, приятной и нежной. Нравилось смотреть, как она справлялась с чернилами. Накроешь кляксу этой салфеткой и наблюдаешь, как всё приходит в действие. Чернила впитываются в промокашку очень быстро. И вот уже всё лишнее чудесным образом переместилось из твоей тетрадки на этот листик. И тогда быстрее высыхает твоя писанина. Но, как бы мы ни старались, а кляксы и чернильные пятна были не только в тетрадках, но и на руках, формах, портфелях, а у самых ловких и на голове. Дома я аккуратно выводила крючки и палочки, пытаясь скопировать образец учителя. Буквы получались не очень-то. И тогда мама брала мою руку в свою и начинала писать с новой строки, громко объясняя мне в ухо, что почерк должен быть красивый. Она и мысли не допускала, что у меня может быть какой-то свой почерк, какой-то другой и некрасивый. Если ей не нравилось, как я написала, то мы сначала вместе «рука в руке», а затем я сама много раз переписывали. В результате у меня красивый почерк, немного похож на мамин. Но, когда мой сын пошёл в школу, то я позволила ему иметь свой собственный почерк. Иногда Ируська вовлекалась в этот написательный процесс и, наверное, ей очень хотелось помочь мне. Когда ей удавалось завладеть моими тетрадками, то она самозабвенно в них ваяла каракули. За что и получала от меня. А я от родителей. Круг замыкался.
