Муха любила кататься на маятнике…
Маятник был совсем легкий – жестяной кружок на спице. Но муха, видимо, и вовсе ничего не весила. На ход часов она никак не влияла. С мухой или без нее маятник отщелкивал время с одинаковой бодрой равномерностью.
Качался маятник под обшарпанными ходиками. Такие простенькие часы висели раньше в деревенских избах или небогатых комнатах городских жителей. А нынче ходики считали минуты и дни в комнате, где жил Инки.
Инки нашел ходики среди рухляди за мусорными контейнерами.
Сперва-то Инки не обратил на них внимания. Лишь краем глаза, на ходу, зацепил циферблат с лишаями ржавчины и деревянную коробочку корпуса. Потом… он задержался. Стоял слякотный апрельский день. Все вокруг было сырым – тропинка на задворках, заборы, небо. И часики, конечно. Инки вернулся. Ходики лежали, ненужные всем на свете и обреченные. Было в них похожее на то, что гнездилось в душе у Инки.
Инки принес ходики домой. Они пахли сырой жестью и плесенью. Инки оттер их, вычистил, разобрал. Выпрямил стрелки и стерженек маятника, распутал ржавую, но не порванную цепочку…
За этим делом его застала Марьяна.
– Ты почему не в школе?
– Горло болит, – наполовину правду сказал третьеклассник Инки. Горло у него болело часто, и сейчас застарелый тонзиллит снова осторожно скребся в гландах.
– Ну-ка покажи. Открой рот… Так и есть. Что за наказанье… Сейчас согрею молоко.
– И так не помру…
– Не рассуждай. Мать позвонит, что я ей скажу?
Инки пожал плечами.
Марьяна была давняя подруга матери („мы дружим с до-исторической эпохи…“). Когда мать оказывалась в отлучке (а в последние полтора года она не раз уезжала надолго и неизвестно куда), Марьяна поселялась в ее комнате – присматривать за жильем и за Инки. Марьяну такой вариант устраивал. Своей квартиры у нее не было, только „угол“ в общежитии, которое „даже не общежитие, а притон для всяких дегенератов“…
Марьяна работала в салоне красоты „Орхидея“. Салон отличался от простой парикмахерской только громадными зеркалами и тем, что там с посетителей драли тройную плату. Марьяна сама так говорила. Она смотрела на жизнь со скучной досадой, потому что жизнь эта ей не удалась. Видимо, так же, как Инкиной матери…
Инки, чтобы не унижаться до спора, сглотал теплое молоко и продолжил возню с часами. В механизме он разобрался быстро. Чего там разбираться-то! Всего несколько медных колесиков, которые цеплялись друг за дружку и поворачивали стрелки, когда надетая на зубчатый барабан цепочка тянула главную шестерню. А цепочку должна была тянуть гиря. Гири не было. Инки снова сходил к помойке, отыскал там мятое ведерко (синее, с цветочком), залепил скотчем дырку. Набрал на детской площадке мокрого песка. Ведерко и стало гирей.
Инки повесил ходики слева от окна – так, что они были видны над торчащими коленками, когда Инки лежал на своей узкой, как вагонная полка, тахте. Часы принялись послушно тикать, едва он толкнул маятник. И пошли, пошли (до чего хорошие, ласковые даже!). Правда, сперва они то отставали, то спешили, но Инки в течение нескольких дней регулировал ход: добавлял или убавлял в ведерке песочный балласт. И наконец ходики стали показывать часы и минуты так, будто принимали радиосигнал точного времени.
Лицевая сторона ходиков была из помятой пятнистой жести с остатками облезлого рисунка над циферблатом. Инки, как мог, выправил и очистил ее. На место прежнего рисунка приклеил картинку-липучку с лесным домиком, в котором светилось оранжевое окошко. Кто жил в домике, он пока не знал, решил, что придумает после…
Когда молчаливый Инки возился с часами, Марьяна несколько раз лезла с разговорами:
– Зачем ты притащил в дом эту заразу?
Инки наконец не выдержал:
– Сама зараза… Не вздумай их трогать.
– Бессовестный. Я в три раза тебя взрослее. А ты со мной, как с девчонкой на дворе…
– Не лезь, вот и не буду как с девчонкой…
– Как же „не лезь“, когда на этом утиле миллион микробов…
Они там, в своей „Орхидее“, все были помешанные на борьбе за стерильность.
– Ты их тут считала, микробов-то? – буркнул Инки.
– Вот схватишь какую-нибудь инфекцию, куда я тебя дену?
– На Хабаровскую, конечно, – сообщил Инки (на Хабаровской улице была всем известная городская больница). – Или прямо на кладбище…
– Тьфу на тебя. Чтоб ты язык прикусил…
Марьяна была рыхловатая, с пухлым лицом и в общем-то беззлобная. Инки она особенно не донимала, в дела его влезала нечасто. Кормила его, мазала зеленкой ссадины, иногда говорила (так, для порядка), чтобы садился за уроки, стирала его бельишко и порой непонятно вздыхала, поглядывая издалека (Инки чувствовал это затылком). Правда, вначале, когда поселилась в их доме впервые, Марьяна вздумала было воспитывать Инки. Он, сумрачный и усталый, вернулся после позднего бродяжничества около полуночи – с травяным сором в перепутанных темных космах и синяками на тощих икрах. Марьяна глянула сурово:
– Где болтался до такого времени? Я уж думала, пропал насовсем! Погляди на себя, бомж подзаборный, а не ребенок…
Это были скучные, стертые слова. Инки пальцами (немытыми!) брал с тарелки и отправлял в рот холодный винегрет. Марьяна уперла в бока кулаки с колечками на пухлых пальцах.
